Problema Danilevskogo/The Danilevskii Problem

http://dx.doi.org/10.24030/24092517-2019-0-3-199-222 Стивен Вудберн Проблема Данилевского Работы Николая Данилевского не издавались почти сто лет, но с окончанием советского периода их популярность многократно возросла, ибо русские вновь открыли для себя Данилевского, пытаясь обнаружить в прошлом полезные ценности. Значительный рост интереса к его работам возник в результате беспрецедентного пересмотра русскими своей политики, философии, идеалов и идентичности после того, как советские варианты этих понятий и явлений утратили свои приоритеты. Работая на значительном удалении, я наблюдал за этими процессами в момент, когда они происходили, так как это время совпало с ходом моей личной академической карьеры. Однако я постоянно оказывался в невыгодном положении по сравнению с моими российскими учеными коллегами и не могу рассчитывать на то, чтобы оказаться на лидирующих позициях в новых исследованиях Данилевского, не говоря уже о прочих областях. Я был аутсайдером на этом празднике, наблюдая за действием из угла и видя все сквозь толпу. Возможно, именно аутсайдер может предложить остальным интересный ракурс изучения вопроса. К сожалению, моим русским читателям будет не особенно интересно, если я представлю им обзор англоязычных научных трудов, посвященных Данилевскому, поскольку их достаточно мало и большинство из них были изданы еще до широко цитируемой биографии ученого, составленной Робертом Макмастером и опубликованной в 1967 году [см., напр., 1, 2]. Академические исследования трудов Данилевского в англоязычном мире в основном про- Nikolai Danilevskii’s works spent almost a century out of print, but since the end of the Soviet period, these works have enjoyed their greatest popularity ever, as Russians have discovered him while searching for the usable past. The dramatic increase in interest in his works resulted from an unprecedented time of Russians reconsidering their politics, philosophy, ideals, and identity once the Soviet variety of all these things lost its unchallengeable supremacy. Working at a great distance, I have watched this process more or less as it happened, since the timeline of these events coincided with my own academic career. However I have always been at a disadvantage to my Russian academic colleagues and cannot hope to stay abreast of all the new scholarship on Danilevskii, not to mention other areas. I have been a wallflower at this dance, looking on from the corner, partly able to see the room through the crowd. Perhaps an outsider can add an interesting perspective. Unfortunately it would not be especially helpful for me to survey the English-language scholarship on Danilevskii for my Russian readers, because there has been little enough of it, most of it older than Robert MacMaster’s widely cited 1967 biography [1, 2]. Academic research on Danilevskii in the Anglophone world peaked decades ago, and reflected Cold War preoccupations with Pan-Slavism for its insight into the workings of the Eastern Bloc or the Soviet mind. Since the end of the Cold War, American academic interest has turned elsewhere, and Стивен М. Вудберн, профессор истории, Юго-Западный Колледж (Канзас). E-mail: [email protected]. 199 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 водились несколько десятилетий назад и отражали увлечение общества времен холодной войны панславизмом, который позволял получить представление о процессах в Восточном блоке и советском образе мыслей. После окончания холодной войны приоритеты американских ученых изменились, и ни русское национальное, ни славянское единство больше не находились в центре внимания. В 2010 году, завершив черновик для первого в истории перевода на английский книги «Россия и Европа», я начал предлагать рукопись ведущим академическим изданиям в Америке, но она у них интереса не вызвала. Как говорится в старом анекдоте, меня выкидывали из лучших баров города. Один издатель поначалу проявил интерес, надеясь, что я захочу написать затем книгу об Александре Дугине. Но это не входило в мои планы. В конце концов издательство “Slavica Publishers” университета Индианы оценило важность самого перевода и опубликовало его без сокращений, а затем и прочие мои переводы. Это не принесло мне славы в прямом смысле слова, но позволило познакомиться с потомками Александра Яковлевича – Ольгой Данилевской и учеными из разных стран мира. И я очень благодарен Родиону Михайлову за возможность опубликовать свою статью в данном журнале. Проблема Николая Данилевского в том, что его работа полезна для целого ряда идеологических задач. В некотором смысле такой проблеме можно позавидовать. Не часто встречаются ученые, работы которых получают вторую жизнь после десятилетий забвения в родной стране. Я уверен, что большинство авторов этого журнала с восторгом восприняли бы перспективу того, что их работы будут «вновь открыты» и станут широко публиковаться в следующем веке, но немногие сочтут такую перспективу действительно реальной. Таким образом, предсказание Достоевского, что его главная книга «Россия и Европа» станет «настольной книгой славянофилов», оказалось пророческим: ее часто цитируют и на нее ссылаются не только славянофилы. Полезность для различных задач происходит и от различий в интерпретациях. Интерпретации меняются, в зависимости от приоритетов того или иного времени, а работы Данилевского способны служить решению новых задач просто благодаря прочтению их в новом свете и поиску соответствующих [ 200 attention to theorists of Russian national identity or Slavic unification has waned. In 2010, having completed a draft of the first ever English translation of Rossiia i evropa, I began pitching the manuscript to top American academic presses, but did not get much response. As the old joke says, I got thrown out of the best bars in town. One editor expressed interest at first, in hopes that mine could be turned into a book about Aleksandr Dugin. Not what I intended. Finally Slavica Publishers at Indiana University appreciated the significance of the translation itself and agreed to publish it unabridged, and subsequently my other translations as well. It has not exactly brought me fame, but it brought me into contact with Nikolai Iakovlevich’s descendants, through Olga Danilevskaia, and with scholars from around the globe. I thank Rodion Mikhailov for the invitation to contribute to this present volume. Nikolai Danilevskii has the problem of being useful to a variety of ideological purposes. In some ways, this is an enviable problem to have. It is not typical for most scholars to have their works revived after spending decades out of print in their home country. Most contributors to the present volume would be delighted by the prospect of their works being rediscovered and widely circulated in the twenty-second century, but few of us would insist that is likely to happen. So Dostoevskii’s prediction that Danilevskii’s magnum opus Rossiia i evropa would become a “handbook of Slavophilism” was more than correct: It is still frequently cited, like a reference work, and not only by Slavophiles. Being useful for a variety of purposes comes from being interpreted in a variety of ways. The interpretations shift with the priorities of the times, and Danilevskii can be enlisted to serve new purposes simply by reading him in a new light and combing his prose for supportive quotations. Doing so brings us no closer to the core of who Danilevskii was and how he saw the world, but rather tells us mostly about the preoccupations of his later interpreters, which is the heart of the Danilevskii problem. No one in the nineteenth century would have predicted that the first full-length bio- С.М. Вудберн цитат в его прозе. Но это не приближает нас к пониманию сути Данилевского и его видения мира, а просто отсылает к приоритетам более поздних его интерпретаторов, и именно это обстоятельство лежит в основе проблемы Данилевского. Никто в XIX веке не смог бы предположить, что первое полномасштабное биографическое исследование Данилевского на любом языке, написанное Робертом Макмастером в 1960-х годах, будет обозначать тоталитаризм как главную концепцию его идей [3]. Конечно, можно привести аргументы в пользу выводов Макмастера. На определенном уровне все великие теории отличаются тоталитарностью, если задачей их является охват реальности в наиболее широком спектре, как это происходит с теорией Данилевского о культурноисторических типах. А его утверждение в книге «Россия и Европа», что мир делится на десять человеческих цивилизаций, достойных подобного названия (подозрительно круглая цифра для всей человеческой истории), в совокупности с его определением всех остальных человеческих сообществ как «просто этнографического материала» предполагают высокомерное игнорирование интересов малых народов, что характерно для исключительного фокуса тоталитаризма на доминирующей власти. Очевидно, что Данилевский отдавал предпочтение твердой власти сильного государства по сравнению с убедительной силой культуры, и все же его собственные примеры стремления к господству монотеизма древних евреев или греческой цивилизации, овладевающей своими римскими завоевателями, опровергают его выводы. А его опасения, что цивилизация Западной Европы может аналогично поглотить славянскую цивилизацию, заставляли его поддерживать идею сильного Российского государства, проводящего политику агрессивной обороны, хотя и с более слабых позиций в конце XIX века, поскольку промышленная и транспортная инфраструктура страны в это время отставала от западноевропейской. В последних главах книги «Россия и Европа» автор выражает непоколебимый оптимизм в отношении результатов неизбежной войны с Западом, в том смысле, что тоталитарные силы приветствуют войну как высокое и святое дело, и мнение Данилевского в этом отношении было отнюдь не уникальным. Все больше общественных деятелей Европы конца XIX – начала graphical study of Danilevskii in any language, written by Robert MacMaster in the 1960s, would identify totalitarianism as the key concept in his thought [3]. Of course, one can still construct some kind of argument in defense of MacMaster’s conclusion. On some level, all grand theory is totalitarian, if its intention is to encompass reality on the broadest scale, as was Danilevskii’s theory of cultural-historical types. And his identification in Rossiia i evropa of exactly ten human civilizations worthy of the name (a suspiciously round number for the whole of human history), coupled with his designation of all other human societies as “mere ethnographic material” suggests a highhanded dismissal of the interests of minority populations, characteristic of a totalitarian’s exclusive focus on dominant power. Clearly Danilevskii trusted the hard power of a strong state over the soft power of a compelling culture, yet his own examples of Hebrew monotheism’s ascendance or Greek civilization overwhelming its Roman conquerors argued against him here. His attendant fear that western European civilization would analogously overwhelm Slavic civilization made him favor a strong Russian state to play aggressive defense, albeit from a weaker footing in the late nineteenth century, as its industrial and transportation infrastructure lagged behind western Europe. The final chapters of Rossiia i evropa present a robust optimism for the outcome of an inevitable war with the West, in the way that totalitarians glorify war as a high and holy cause, but Danilevskii was not unique in this. An increasing number of public figures across Europe throughout the fin de siècle and early twentieth century did the same in the run-up to the Great War of 1914-1918, albeit with different rivals cast in the role of strategic other. Setting aside the fact that totalitarianism was a twentieth century political concept, and thus an anachronism for Danilevskii’s context, even the closest analogous nineteenth century idea of autocratic absolutism Danilevskii hardly mentioned in his works, and these references seem to be perfunctory, even obligatory. Yes, Danilevskii described Russia as a biological organism with the tsar as the head of the body, 201 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 XX века придерживались тех же позиций перед началом Мировой войны 1914–1918 годов, хотя и видели иных противников и стратегии. Если оставить в стороне тот факт, что тоталитаризм являлся политической концепцией XX века, а, следовательно, анахронизмом для исторического контекста Данилевского, даже для самого приближенного аналога самодержавного абсолютизма XIX века, который Данилевский почти не упоминал в своих работах, и эти упоминания представляются формальными, даже обязательными. Да, Данилевский описывал Россию как биологический организм, где царь является головой этого тела, которая в кризисные времена способна проявлять «регламентированный энтузиазм», когда весь народ действует по единой воле правителя [4, гл. 16, с. 393–395]1. Это может служить интересным объяснением реакции России на грандиозные катаклизмы, такие как нашествие Наполеона или война против Гитлера (хотя это объяснение и неприменимо для обычной жизни в промежутках между значительными событиями). Но все это весьма далеко от понятий централизованного политического аппарата и государственно-центристского духа массовых политических движений XX века, включавших в себя концепцию тоталитаризма. Помимо всеобъемлющей идеи тоталитаризма и философии экзистенциализма (многократно упоминавшегося в книге), биография Роберта Макмастера много рассказывает нам об интеллектуальных тенденциях середины XX века, когда они появились, также как и о Данилевском. Подобным же образом мы можем получить представление о конце советской эпохи из работ и интеллектуальных трудов начала 1990-х годов. Опубликованное Людмилой Андреевой в 1992 году «философско-культурологическое» исследование Данилевского, Григорьева и Страхова [5]2, возможно, представлялось очень смелым для своего времени, так как выдвигало на передний план консервативных мыслителей, находившихся в немилости у советского руководства, но в ретроспективе можно сказать, что в книге использовался достаточно безопасный подход к анализу творчества этих трех консервативных мыслителей. Эта книга в американских научных библиотеках все еще числится среди наиболее популярных русских работ о Данилевском, хотя [ 202 which in time of crisis could be excited into a condition of “disciplined enthusiasm” as the whole people acts according to the single will of the ruler [4, ch. 16, p. 393–395].1 It offers an interesting explanation for the Russian response to huge cataclysms like the Napoleonic invasion, or the war against Hitler (although inapplicable to ordinary life in the intervals between major events). But this is far from the centralized political apparatus and state-centered ethos of the twentieth century mass political movements embodying the concept of totalitarianism. Between the overarching idea of totalitarianism and the philosophy of existentialism (invoked dozens of times in the book), Robert MacMaster’s biography tells us as much about the intellectual fashions of the mid-twentieth century when it was conceived, as it does about Danilevskii. Similarly we can draw conclusions about the end of the Soviet era from the intellectual works of the early 1990s. Liudmila Avdeeva’s 1992 study of “philosophical culturology” in Danilevskii, Grigoriev, and Strakhov [5]2 probably seemed daring for its time, validating conservative thinkers long out of Soviet favor, but in hindsight the book seems to have taken an ideologically safe approach to these three conservative thinkers. The book is still one of the most widely held Russian books on Danilevskii in American research libraries, although it is far from the best. Its success is presumably due to standing purchase orders for all books produced by Moscow University Press, which in itself is a reflection of Cold War priorities on monitoring the academic output of Russia’s flagship university. In contrast, the popularizing works of Valery Mikheev in the first half of the 1990s reflected more of the new freedoms from former ideological constraints. His works began with the sensationalistic Slavianskii Nostradamus (1993) and the transparent rehash of MacMaster’s book, Totalitarnyi myslitel’ (1994), and followed with reductionist introductions to Danilevskii’s main ideas, as briefer alternatives to reading the original works [6–9]. The works of this era signal that Danilevskii had come into vogue with Russians looking to the past as a source of inspiration С.М. Вудберн она и далека от совершенства. Возможно, ее популярность объясняется регулярным заказом на книги, выпускаемые издательством Московского университета, что само по себе является отражением приоритетов времен холодной войны по мониторингу аналитических публикаций ведущего российского университета. Напротив, популяризаторские работы Валерия Михеева в первой половине 1990-х годов стали в большей степени отражением освобождения от прежних идеологических оков. Одними из его первых работ стали сенсационная книга «Славянский Нострадамус» (1993) и представляющая собой переработку биографии Макмастера работа «Тоталитарный мыслитель» (1994), за которыми последовали работы, упрощенно излагающие основные идеи Данилевского, как сокращенный вариант чтения вместо изучения оригинала [6–9]. Работы данного периода говорят о том, что Данилевский вновь приобрел популярность у россиян, ищущих в прошлом источник вдохновения или руководство к действию. Большевики обещали преобразовать Россию, внедряя наиболее прогрессивную систему, к которой в конце концов придет и весь мир. К середине и концу столетия стало очевидно, что советская система неспособна исполнить обещанное. И многие россияне в 1991 году с облегчением скинули с себя хомут советского строя. Однако, сделав это, они оказались перед лицом двойного отрицания своего национального прошлого. И хотя советская система во многих отношениях оказалась провальной, она успешно дискредитировала царский режим досоветской эпохи (который, надо сказать, тоже себя дискредитировал). Для россиян, выросших на советской историографии, отказ от коммунистической системы не означал реабилитацию царского прошлого. Если коммунистическая эпоха была неправильным историческим поворотом и отклонением или просто этапом развития, который уже в прошлом, и если царизм был несовершенным отголоском святынь средневековья, которые нельзя возродить, то что, если какие-либо явления досоветского времени пригодятся и россиянам из поколения нового тысячелетия? Коммунистические исследователи обычно подразделяли русских интеллигентов XIX века на две основные группы – революционеров и реакционеров. А пост- or guidance. The Bolsheviks had promised to transform Russia by introducing the most progressive system the world would ever know, to which the whole world would eventually yield. By the mid- to late-twentieth century, the inadequacy of the Soviet system to deliver on these promises was widely acknowledged. And many Russians happily shrugged off the yoke of Soviet rule in 1991. In doing so, however, they faced a double negation of their national past. While the Soviet system failed in many respects, it had successfully discredited the tsarist system of pre-Soviet times (which could also be said to have discredited itself). For Russians reared on Soviet historiography, rejecting the communist system did not rehabilitate the tsarist past. If the communist era was a wrong turn, a historical detour, or simply a developmental stage now past, and if tsarism was a ragged remnant or holy relic of medieval times not to be revived, then what if anything from the pre-communist past was salvageable for Russians of the millennial generation? Communist interpretations tended to group nineteenth-century Russian intellectuals into two main camps, revolutionaries and reactionaries. Post-Soviet Russians were suddenly able to question this simple binary. Looking for a middle ground between revolution and reaction, where Russia existed, meant uncovering works from the past and listening to voices long ignored or suppressed. The 1991 publication of Danilevskii’s Rossiia i evropa, with a print run of ninety thousand copies, revealed other changes in the prevailing values of the late-Soviet and early post-Soviet era. This is the most sizable edition of the book ever published, after the book had spent 94 years out of print (within Russia, not counting the 1920 German abridgement and 1966 American reprint of the 1895 edition). The explanation I found (but have not corroborated) for the large print run is that the book suddenly became required reading in Russian military academies [10, p. 5]. If this is correct, then the Afterword makes clear the attempt to substitute national identity for abandoned Soviet goals, to give these recruits 203 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 советские ученые неожиданно смогли поставить под сомнение эту простую систему двух противоположностей. Поиск средних позиций между революцией и реакцией, где и существовала реальная Россия, означал необходимость открывать работы прошлых лет и прислушиваться к голосам, которые долгое время игнорировались или подавлялись. Издание в 1991 году книги Данилевского «Россия и Европа» тиражом девяносто тысяч экземпляров ознаменовало новые перемены в господствующих приоритетах на этапах позднесоветской и ранней постсоветской эпохи. Это самый крупный тираж издания данной книги, особенно после того, как она вообще не издавалась в течение 94 лет (в России, не считая сокращенного издания 1920 года в Германии и перепечатку в 1966 году в Америке издания 1895 года). Объяснение этого факта, которое я нашел (но которое мне не удалось подтвердить), заключается в том, что эта книга неожиданно вошла в список обязательного чтения в российских военных академиях [10, с. 5]. Если это правда, то послесловие С.А. Вайгачева дает понять, что делается попытка найти замену утраченным советским задачам в национальной идентичности и дать молодым курсантам чувство общей целеустремленности. По словам Вайгачева, «В свете событий нашей недавней истории, предупреждение Данилевского о том, что мы не можем жертвовать национальными интересами в угоду абстрактным целям, которые ошибочно считаются “прогрессом”, звучит, как кажется, более чем актуально. …Книга Данилевского содержит много идей, важность которых значительно возросла в конце XX века. Одна из них – это предупреждение автора об опасности денационализации культуры. Установление глобальной гегемонии единого культурно-исторического типа было бы пагубным для человечества, так как гегемония одной культуры, одной цивилизации лишит человечество необходимого условия для развития – элемента разнообразия. <…> Данилевский всегда резко осуждал Запад за навязывание своей культуры (под прикрытием «фигового листа» универсальных ценностей) остальному миру» [см. 11, с. 566–567]. «Недавние события» 1989–1991 годов, без сомнения, были катастрофическими, но они были спровоцированы скорее кризисом доверия [ 204 a unifying sense of purpose. In the words of S.A. Vaigachev: “In light of the events of our recent history, Danilevskii’s warning that we cannot sacrifice national interests in the name of abstract goals that are falsely considered ‘progress’ sound, it seems, more than timely. …Danilevskii’s book contains many ideas whose relevance has greatly increased in the closing of the twentieth century. One of them is the author’s warning … about the denationalization of culture. The establishment of the global hegemony of a single culturalhistorical type would be harmful for all humanity, since the hegemony of a single culture, a single civilization, would deprive humanity of a necessary condition for improvement: the element of diversity. ...Danilevskii strongly condemned the West for imposing its own culture (under the fig leaf of ‘universal values’) on the rest of the world.” [11, с. 566–567] The “recent events” of 1989-1991 were certainly cataclysmic, but were triggered by a crisis of confidence in and among Soviet leaders rather than a foreign invader. The 1990s can be characterized as an outbreak of “undisciplined enthusiasm” (in Danilevskii’s usage), when Russians experienced an identity crisis, pulled in opposite directions by competing desires to embrace the West and preserve national pride. In this context, Vaigachev called for the preservation of national culture based on the value of human diversity. The emphasis on diversity expressed the changed power balance of the times. Minority groups first raised the banner of cultural diversity as a positive good to preserve against the encroachment of the dominant cultural majority. A formerly strong power adopting the diversity defense of its own interests signals the waning of its power. It was not sufficient means to prop up the collapsing Soviet empire. Danilevskii can certainly be cited as a champion of the cause of diversity, since it makes a key part of his argument in the first half of Rossiia i evropa. There he argues for plural human civilizations, each developing on its own life cycle, occurring at different stages in different ages of history, not a single civilization that peoples either possess or lack. He С.М. Вудберн к и между советскими лидерами, чем внешним вмешательством. 1990-е годы могут характеризоваться как всплеск «недисциплинированного энтузиазма» (по терминологии Данилевского), когда россияне испытали кризис идентичности, разрываясь между противоречивыми желаниями обняться с Западом и сохранить национальную гордость. В этих обстоятельствах Вайгачев призывал сохранить национальную культуру, основанную на ценности человеческого разнообразия. Акцент на разнообразие отражал в то время смену баланса сил. Группы меньшинств впервые подняли знамя культурного разнообразия как положительного фактора, который следует защищать от агрессии доминирующего культурного большинства. Сильная прежде власть, принимающая разнообразие защиты своих интересов, подает сигналы о том, что она слабеет. Этого было недостаточно для поддержки разрушающейся советской империи. Данилевский, без сомнения, может служить примером борца за дело многообразия, поскольку оно составляет главную часть его аргументов в первой половине книги «Россия и Европа». Он выступает за множественные человеческие цивилизации, каждая из которых развивается согласно своему жизненному циклу, возникая на различных этапах и в разные века истории, в отличие от единой цивилизации, которая либо есть у народов, либо ее нет. Он определяет прогресс человеческого общества таким образом: «не все движутся в одном направлении, но во всем поле человеческой исторической активности движение происходит в различных направлениях». Каждая цивилизация вносит «вклад в общую сокровищницу человечества», и в качестве примера Данилевский напоминает читателям о часто игнорируемых культурных достижениях Индии и Китая, которые говорят о высоком уровне культурного развития и потенциальном вкладе в развитие других культур [4, гл. 4, с. 72–74]3. Нужно заметить, что и Индия, и Китай в то время, когда это было написано, находились под гнетом империалистической Западной Европы. Мультикультурализм в качестве научной точки зрения получил широкое распространение в 1990-х годах, и изучение работ Данилевского как сторонника мультикультурализма и защитника человеческого многообразия в этом контексте, несмотря на имперский колониализм, defined human progress as “not everyone going in the same direction, but in the whole field of humanity’s historical activity proceeding in different directions.” Each civilization makes unique “contributions to the common treasury of humanity,” and as an example Danilevskii reminded readers of the often-overlooked cultural achievements of India and China as both signals of a high level of cultural development and potential contributions to the development of other cultures [4, ch. 4, p. 72–74]3. We must note the fact that both India and China had fallen under imperialist dominion of western European countries at the time of his writing. Multiculturalism as an academic viewpoint flourished in the 1990s, and reading Danilevskii in that context, as a proponent of multiculturalism and defender of human diversity in spite of imperial colonization, was consistent with Russia’s declining power status during the time. The 1995 edition of Rossiia i evropa makes more explicit the use of the book as a token or totem of national identity, in a book designed for display as much as for reading. The handsome blue leather cover with gold accents opens to tsarist symbols on the flyleaf and in the photo insert between the introductions and the text. The imperial crest, shown in multiple sizes alongside the emperor’s family crest, associate the book with tsarism, which the text of the book itself does not sustain. Danilevskii championed Russian state power in general, more than the particular form of autocracy or the person of the tsar. Other illustrations at each chapter heading depict historical episodes related to the argument of each chapter, and the final page bears an illustration of an imperial scepter with the cap of Monomakh. This handsome edition is a collage of symbols of national heritage, not all of which complement the ideas of the book. The introduction by A. Galaktionov emphasizes that history sometimes repeats itself – a fourth unification of Germany, the Slavic world divided once again, and Russia entering the family of European nations, but with the perennial risk that the Eastern Question may open once again, disturbing Europe’s preferred status of equilibrium [12, p. XX]. Geopolitical circum- 205 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 вполне согласовывалось с упадком статуса российской власти в это время. Издание «России и Европы» 1995 года делает более очевидным использование книги в качестве символа или тотема национальной идентичности, предназначенной равно как для демонстрации, так и для чтения. Прекрасный синий с золотом кожаный переплет, царские гербы на форзаце и вклейки с фотографиями между вступлением и текстом отличают это издание. Изображения имперского герба наряду с гербом царской семьи позволяют ассоциировать книгу с царским строем, хотя содержание самой книги и не несет этой идеи. Данилевский поддерживал российскую государственную власть в целом, а не конкретную форму самодержавия или личность царя. Иллюстрации, помещенные в начале каждой главы, демонстрируют исторические эпизоды, соответствующие содержанию этой главы, а на последней странице мы видим изображение императорского скипетра и шапки Мономаха. Это красивое издание представляет нам целый набор элементов национального наследия, не все из которых отвечают идеям, изложенным в книге. В предисловии, написанном А. Галактионовым, подчеркивается, что иногда история повторяется, – четвертое объединение Германии, новое разделение славянского мира и Россия, вступающая в семью европейских народов, но с вечным риском того, что Восточный вопрос может вновь встать на повестку дня, нарушая предпочитаемое Европой состояние равновесия [см. 12, с. XX]. Геополитические обстоятельства обладают особенностью перекликаться с прошлым, но дань царизму в этом издании книги скорее служит напоминанием об имперском наследии, чем об этапе истории, который может повториться. Последующие издания «России и Европы» в большей степени отражают научный интерес к содержанию книги, чем желание продвигать национальную идентификацию. Занимаясь переводом этой книги, я изучил большинство новых ее изданий по мере их публикации. И для сравнения в качестве отправной точки использовал сделанную в 1996 году американскую перепечатку издания 1895 года, которая воспроизводила оригинальную орфографию XIX века; именно этот текст и был переведен. Из изданий, появившихся после 1995 года, хотелось бы отметить публика- [ 206 stances have a way of echoing the past, but the homage to tsarism in this edition serves as a reminder of imperial heritage rather than a part of history likely to repeat itself. Subsequent editions of Rossiia i evropa reflect academic attention to the text more than the desire to commodify national identity. In the process of translating Rossiia i evropa, I examined most new editions as they were published. But for comparison, my reference point remained the 1966 American reprint of the 1895 edition, which reproduced the original nineteenth century orthography; this is the text I translated. Of the editions appearing after 1995, I found the 2003 Izvestiia edition very useful as a readable, complete text (including some of the religious references omitted from the 1991 edition) with helpful annotations. The 2008 Terra/Knizhnii Klub edition added very helpful subject and personal name indexes. But as an academic resource, of all the recent editions I consulted, the 2010 ROSSPEN edition (volume 61 in the series Biblioteka Otechestvennoi Obshchestvennoi Mysli) clearly excelled. The scholarly apparatus in this edition impressed me greatly, and set the bar very high for other editions. The 2011 Institut Russkoi Tsivilizatsii edition came out too late for me to use while translating, but over twenty of the author’s living descendants have signed my copy of this edition, presented to me by Olga Danilevskaia at my book launch, making it very dear to me. Also very dear, but in a different sense of the word, the 2012 gift edition from Delibri (see picture) reflects the changing times in Russia. “With natural leather, gold leaf, gold embossing, silk ribbon and binding, all produced as a luxurious and original gift for serious people….a worthy gift for worthy Подарочный вариант книги Н.Я. Данилевского «Россия и Европа». Переплет из натуральной кожи ручной работы с тиснением золотой фольгой. С.М. Вудберн цию 2003 года издательства «Известия», так как текст здесь легко читаемый, полный (включая, некоторые религиозные ссылки, отсутствовавшие в издании 1995 года) и снабжен полезными примечаниями. В издании «Терра/Книжный клуб» 2008 года были добавлены полезные указатели тем и личных имен. Но в качестве академического источника из изданий последнего времени, с которыми я работал, самым выдающимся, безусловно, является публикация 2010 издательства «РОССПЭН» (серия «Библиотека отечественной общественной мысли», т. 61). Исследовательские материалы, включенные в данное издание, произвели на меня большое впечатление и подняли планку для прочих изданий очень высоко. Издание Института русской цивилизации 2011 года появилось слишком поздно, чтобы я мог использовать его в процессе перевода, но более двадцати ныне живущих потомков автора подписали экземпляр, подаренный мне Ольгой Данилевской на церемонии выхода в свет моей книги, что сделало для меня это издание особенно ценным. Также очень ценным, но в другом смысле, стало для меня подарочное издание “Delibri” 2012 года (см. иллюстрацию), так как оно отражает перемены в России. «Кожаный переплет, золотой обрез и золотое тиснение, шелковая лента и скрепление, – все изготовлено так, чтобы сделать издание оригинальным подарком для серьезных людей, <…> достойным подарком для достойных людей». Сейчас описание книги на сайте “Delibri” более скромное, оно изменилось с того времени, как я сделал свою фотографию, но цена книги возросла. Тем самым национальное самосознание снова превращается в товар, но «новые русские» так шутят об том: – Собираешься подарить эту книгу боссу, да? Сколько она стоила? – Около 15 000 рублей. – Тебя надули. Я знаю место, где она стоит в два раза дороже! Как и издание 1995 года, это подарочное издание предназначается больше для демонстрации, очевидно, чтобы им любоваться, но необязательно читать. Но вместо того чтобы говорить о патриотизме, демонстрируя символы национального самосознания, оно, хотя и патриотичное по содержанию, скорее щеголяет богатством. Как далек этот вариант от простого экономного изда- people.” The current description on the Delibri website is now more subdued, having changed since I captured my screenshot, but the price has increased. This again turns national consciousness into a commodity, but the “novie russkie” joke almost writes itself: – Giving that book to the boss, eh? How much did it cost? – About 15000 rubles. – You got ripped off. I know a place where it costs twice as much! Like the 1995 edition, this gift edition was designed for display, to be looked at certainly, not necessarily to be read. But rather than signaling patriotism by flaunting symbols of national identity, this version, although suitably patriotic in subject matter, flaunts wealth. How far from the simple economy of the 1991 edition, with the price of “5 r.” imprinted on the rear cover! It makes a statement about Russia in the time of oligarchs that Nikolai Iakovlevich could not have foreseen, and may not have approved, considering his humble preferences reported by Strakhov. I am serious person and, I think, worthy, but my academic budget has not allowed me to acquire a copy of this edition. The 1990s boom in Russian scholarship on Danilevskii has sustained and even increased in the twenty first century. The sheer volume of attention in popular periodicals, academic journals, academic monographs, and online discussion forums attests to enduring interest in Danilevskii’s ideas. Of the works I have read, I appreciate the historicist analysis of A.V. Efremov’s Bor’ba za Istoriiu (2006). As a historian primarily and translator secondarily, I see Danilevskii’s texts and ideas firmly rooted in the nineteenth-century, and not just in the context of polemics with his peers, as Efremov’s book pursues (although this is an important and often neglected aspect), but also in the context of the many intellectual and political crosscurrents of nineteenth century Europe. Yes, Europe, because as a biologist Danilevskii avidly followed the work of “naturalists” or scientists of various disciplines across the continent – not just Darwin, whom he wrote against at length, but many scientists whose 207 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 ния 1991 года, которое стоило всего пять рублей. С выходными данными на оборотной стороне обложки! Это многое говорит о России времен олигархов, что Николай Яковлевич не мог предположить и вряд ли одобрил бы, тем более что, по словам Страхова, отличался скромностью в быту. Я серьезный и, как надеюсь, достойный человек, но мои заработки ученого не позволили мне приобрести это подарочное издание. Начавшийся в 1990-х годах бум российских исследованиий работ Данилевского, продолжился и даже вырос в XXI веке. Сам масштаб внимания в популярной периодике, академических журналах и монографиях, дискуссий на интернетфорумах свидетельствуют о постоянном интересе к идеям Данилевского. Среди прочитанных мною работ хотелось бы выделить исторический анализ в книге А.В. Ефремова «Борьба за историю» (2006). Будучи в первую очередь историком и только затем переводчиком, я вижу, что тексты и идеи Данилевского уходят корнями глубже его полемики со своими современниками, что рассматривается в книге Ефремова (хотя это весьма важный аспект, которым часто пренебрегают), затрагивая множество противоречивых интеллектуальных и политических течений в Европе XIX века. Да, Европа, поскольку как биолог Данилевский с интересом следил за работой «натуралистов» и ученых различных специальностей на континенте, – не только Дарвин, против которого он выступал, но и многие другие ученые, имена которых теперь забыты, упоминались Данилевским в его работах. Подобным же образом он следил за политическими дебатами в английском парламенте, немецком рейхстаге, парламентах Австрии и французской Второй империи, а также за политическими маневрами в каждом из их колониальных владений в мире. Будучи американцем, я с интересом узнал из работ Данилевского о его наблюдениях за моей страной в XIX веке. Он был не просто очень начитанным, но и интеллектуально честным человеком, или по крайней мере старался быть таким. В подтверждение своих националистических аргументов, он опирался на факты, а не на вымысел, даже если порой и мог слегка эти факты подправить, чтобы они лучше соответствовали его выводам. В наш век «фальшивых новостей», дезинформации и политической пропаганды, скорость распростра- [ 208 names are now forgotten appear throughout Danilevskii’s works. Likewise he followed political debates in Britain’s Parliament, Germany’s Reichstag, Austria’s Diet, and France’s Second Empire, as well as imperial maneuvers by each in their colonial possessions around the world. As an American, I learned things from Danilevskii as a nineteenth-century observer of my own country. Not only was he widely read, but he was intellectually honest, or at least tried to be. He cited facts in support of his nationalist arguments, not falsehoods, even if he sometimes bent the facts to make them fit. In this era of “Fake News,” of misinformation and political propaganda, accelerated in its spread by digital communication and social media technologies, we would all do well to bring Danilevskii’s breadth and depth of erudition to our evaluation of new information. In Rossiia i evropa, Danilevskii recorded a couple instances of “fake news” or groundless rumor. One, the Swede in Norway in chapter 2, who accused the Russian government of composing the epic poem Kalevala to promote Finnish nationalism against Sweden. Another, the Arkhangelsk proprietor in chapter 11, who insisted that cholera was spread by government officials, under the influence of “Germans [nemtsy]” in the literal sense of foreigners, acting as spies and saboteurs [4, ch. 11, p. 21, 235]4. Danilevskii tried to salvage the latter example as proof that the Russian people innately sense Europe’s hostility toward Russia. In this case, it seems a stretch, considering the ample documentation of wide distrust for state officials among the Russian common people, who nevertheless deeply believed in the tsar’s benevolence. When Danilevskii disputed Darwin, it was not as a caricature or misrepresentation. Rather, by an almost philological method of careful reading of different editions, he seized upon apparent contradictions in the revisions made to interpolate changes or lapses in Darwin’s reasoning. As a historian, I also appreciated K.V. Sultanov’s critique in Sotsial’naia filosofiia N. Ya. Danilevskogo: konflikt interpretatsii (2001), which assesses Danilevskii С.М. Вудберн нения которых растет благодаря цифровым средствам связи и технологиям социальных сетей, нам всем только пойдет на пользу, если мы сможем использовать широту и глубину эрудиции Данилевского для оценки новой информации. В книге «Россия и Европа» Данилевский приводит два примера «фальшивых новостей» или беспочвенных слухов. Один, в главе 2, представляет собой высказывание шведа из Норвегии, который обвиняет русское правительство в создании эпической поэмы «Калевала» в целях поддержки финского национального движения против шведов. Второй эпизод из главы 11 об архангельском предпринимателе, который настаивал на том, что холера распространялась правительственными чиновниками, работавшими на «немцев» (в буквальном смысле – иностранцев) и являвшимися шпионами или саботажниками [4, гл. 11, с. 21, 235]4. Данилевский пытался использовать последний пример как доказательство того, что русский народ внутренне ощущает враждебность Европы в отношении России. В этом случае аргумент представляется слегка натянутым, если принять во внимание многочисленные документы, говорящие о недоверии простых людей государственным чиновникам, при этом те же люди свято верили в благие намерения царя. В спорах с теорией Дарвина Данилевский не прибегал к искажениям или карикатурам. Вместо этого он практически филологическим методом прочтения различных изданий выявил явные противоречия в переизданиях, сделанных для того, чтобы интерполировать изменения и недостатки теории Дарвина. Как историк я также высоко оценил критическую работу К.В. Султанова «Социальная философия Н.Я. Данилевского: конфликт интерпретаций» (2001), в которой труды Данилевского оцениваются с философской точки зрения, но с историческим вниманием к философскому контексту XIX века, когда он творил. Например, Султанов подчеркивает, что Данилевский бросил вызов нигилистам XIX века на их собственной философской почве, создавая методологические противоречия в «наступлении на позитивистский натурализм при помощи этого же самого натурализма». Подобным же образом он отмечает противоречия между культурным релятивизмом Данилевского, который поддерживает упомянутый ранее аргумент о многообразии, с одной сто- philosophically, but with historical attention to the philosophies of his nineteenth-century context. For instance, Sultanov points out that Danilevskii challenged nineteenth-century nihilists on their own philosophic grounds, producing methodological contradictions in “an attack on positivist naturalism by means of the very same naturalism.” Likewise he notes a contradiction between Danilevskii’s cultural relativism on the one hand, which supports the diversity argument as mentioned earlier, and metaphysical teleology on the other. “The victory of the Slavic type of culture seems to him the realization of the will of Providence and thus appears as the highest of moral goals, while the guarantees of a right outcome [spravedlivosti] are presented in the spirit of positivist utilitarianism of Bentham, Mill, and Milton.” [13, с. 44, 67, 196, 197]. As contradictory as the logical conclusions might be, Danilevskii came by these intellectual influences honestly. Nationalists all across Europe in the first half of the nineteenth century, often called “romantic,” believed in a force of history or divine will personified as Providence guiding the development of their particular national group. Comte’s positivism undergirded his view of the natural science, and Danilevskii definitely thought of his culturalhistorical types and the laws of their operation as scientifically certain, making him a Newtonian lawgiver for a new science of civilizations. He did indeed conceive his Slavic federation in utilitarian terms, the greatest good for the greatest many and cost/benefit analysis, with the enumeration of the populations of the smaller Slavic peoples, as well as the inconvenient Romanians and the intractable Poles, with an assessment of the benefits and liabilities each would bring to the Slavic union. Sweeping smaller peoples, both Slavic and non-Slavic, into a Russian-led federation of states, without giving those peoples much say in the matter, creates a stark contrast to the “diversity Danilevskii” identified earlier, who championed the multiplicity of cultural viewpoints. Here the diversity agenda yields to a singular Slavic civilization that in practice turns out to mean Great Russian, in the 209 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 роны, и метафизической телеологией – с другой. «Победа славянского типа культуры представляется ему реализацией воли Провидения, то есть наивысшей моральной целью, в то время как гарантии правильного исхода (справедливости) представляются в духе позитивистского утилитаризма Бентама, Милла и Мильтона» [13, с. 44, 67, 196, 197]. Настолько противоречиво, насколько возможно для логических выводов, Данилевский честно пришел к этим интеллектуальным влияниям. Националисты первой половины XIX века по всей Европе, которых часто называли романтиками, верили в силу истории или божественную волю, олицетворенную как Провидение, направляющее развитие их особенной национальной группы. Позитивизм Конта являлся фундаментом его взглядов на естественную науку, и Данилевский определенно расценивал его культурноисторические типы и законы их работы как научно обоснованные, что делало его ньютоновским законодателем для новой науки о цивилизациях. Он действительно задумал свою славянскую федерацию в утилитарных условиях, наибольшее благо для подавляющего большинства и анализ затрат/преимуществ, с учетом населения малых славянских народов, а также беспокойных румын и непокорных поляков, с оценкой преимуществ и обязательств, которые каждый из них привнесет в славянский союз. Объединение малых народов, как славянских, так и неславянских, в федерацию государств под руководством России без учета мнения этих народов представляет собой полный контраст с описным выше «многообразием Данилевского», который был поборником разнообразия культурных точек зрения. В таком случае повестка разнообразия приводит к единой славянской цивилизации, которая на деле означает Великую Россию, также как «Евразия», похоже, при окончательном анализе превращается в «Россию». Столицей представленной Данилевским картины никогда не могли бы стать Прага, Варшава или Минск, а скорее оккупированный русскими Стамбул, вновь переименованный в Царьград, в качестве независимой федеральной столицы подобно округу Колумбия в Соединенных Штатах. И так же как и в случае с округом Колумбия, ее нейтралитет будет иллюзорным. Подобно тому, как близость «Ди-Си» к Виргинии защищала институт рабства [ 210 same way that “Eurasian” seems to reduce to “Russian” in the final analysis. The capital of Danilevskii’s vision could never be Prague, Warsaw, or Minsk, but rather must be a Russian-occupied Istanbul, rechristened Tsargrad, as a nominally independent federal capital, like the District of Columbia in the United States. Also like the District of Columbia, its neutrality would be illusory. Where D.C.’s proximity to Virginia protected the institution of slavery from serious challenge for almost eighty years, Russian control of Tsargrad would guarantee that all policy decisions would be made in Moscow, very much like the administration of the Eastern Bloc. The element of raw power highlights a different aspect of the same thinker that we could call “domination” or “dominion Danilevskii.” Dominion Danilevskii followed the logic of nineteenth century imperialism, a point of view not completely suppressed in the twentieth century, but mostly channeled into the assembly of strategic alliances rather than annexation of territory. Danilevskii thought like an old-fashioned imperialist because he lived in a world of old-fashioned imperialists. His admiration for Catherine the Great had no limit, and even Emperor Paul earned approval by his enthusiastic marginalia on Rostopchin’s memorandum. By my count, he mentioned Bismarck only twelve times in Rossiia i evropa, but obviously Bismarck inspired the entire book. Danilevskii wanted a Russian Bismarck to do the same for united Slavdom that the Prussian prime minister was doing (as Danilevskii was writing) to unite Germany. This connection is easily overlooked, but once you see the connection, you cannot unsee it. So the entire book also stands as a veiled criticism of the timidity in foreign relations of Russia’s nineteenth century tsars. This point is less veiled and more explicit in Danilevskii’s political articles during the Russo-Turkish War of 1877–1878.5 Danilevskii’s high hopes for the beginning and middle of the war faded into discouragement, as the gains made for the Slavic cause in the Treaty of San Stefano turned into losses at the Congress of Berlin, where Bismarck played host. As Danilevskii complained in the bitter С.М. Вудберн от серьезных угроз в течение почти восьмидесяти лет, так и контроль русскими Царьграда гарантирует, что все политические решения будут приниматься в Москве, так же как это происходило при управлении Восточным блоком. Элементы неограниченной власти высвечивают иной аспект убеждений мыслителя, который можно назвать «доминированием» или «Данилевским – сторонником господства». Этот Данилевский следовал логике империализма XIX века, которая не полностью исчезла и в веке XX, но приобрела форму создания стратегических альянсов, а не захвата территорий. Данилевский мыслил как старомодный империалист, ибо он жил в мире старомодных империалистов. Он безгранично восхищался Екатериной Великой, и даже император Павел вызывал его одобрение, судя по заметкам ученого на полях меморандума Ростопчина. По моим подсчетам, в книге «Россия и Европа» он только двенадцать раз упоминал Бисмарка, но очевидно, что именно Бисмарк вдохновил его на написание этой книги. Данилевский хотел, чтобы российский Бисмарк сделал для славянского объединения то же самое, что прусский премьер-министр делал (как писал Данилевский) для объединения Германии. Эту связь очень легко проглядеть, но если уж вы обнаружили ее, то это нельзя игнорировать. Таким образом, вся книга представляется завуалированной критикой нерешительной внешней политики российских царей в XIX веке. Высказывания Данилевского менее завуалированы и более определенны в его политических статьях в период русско-турецкой войны 1877–1878 годов5. Большие надежды Данилевского в начале и середине войны превратились в разочарование, когда выигрыш для дела славян, полученный по договору в Сан-Стефано, превратился в потери по результатам Берлинского конгресса, где председательствовал Бисмарк. Как с горьким разочарованием писал Данилевский в послесловии, «преграды, разрушенные русскими штыками, были возведены вновь, укреплены или созданы заново русскими дипломатами, и негативные результаты российской политики намного превосходили положительные результаты русского военного искусства и героизма» [14, p. 121]6. В своих политических статьях Данилевский выражал разочарование и неохотное восхищение postscript, “obstacles destroyed by Russian bayonets were raised again, strengthened, or created anew by Russian diplomats, and the negative results of Russian politics exceeded the positive results of Russian military arts and prowess.” [14, p. 121]6 Throughout Danilevskii’s political articles, he expresses frustration as well as grudging admiration for Great Britain’s (or “England’s” as Danilevskii preferred to call it) global reach and imperial prowess. Wherever Britain could imagine a threat to its sea lanes or colonial possessions, it preemptively played offense to secure more possessions in the name of strategic defense, whether or not the imagined threat ever materialized. Danilevskii half seriously complained that this provocative offense-as-defense brinkmanship would backfire, as Britain’s interference in the Straits could actually force Russia to retaliate by attacking India by land, precipitating the very thing Britain set out to prevent by denying Russia control of the Straits. [14, p. 99–101]7 He knew no nineteenth century tsar would take such bold action, not to mention the logistical and material difficulties of an overland attack on India, but he well grasped the imperialist calculus that made it an option. Although in Danilevskii’s day Russia held a weaker position vis-à-vis the West, evidenced by the Crimean War and the reversal at the Congress of Berlin, Danilevskii nurtured a vision of Slavic supremacy based on two conflicting tendencies within his thought. Both tendencies rested on his belief in the inevitable decline of the West, which was for him a biological fact and a metaphysical certainty.8 In terms of biology, the West was clearly at its peak, but after the peak comes decline and death. Furthermore, analogies in the natural world prove the apparent peak follows long after the actual peak: the peak heat of the day comes hours after the sun peaks at noon; summer heat peaks well after the summer solstice, when the days have begun to shorten. The abundant fruit at harvest is just a short interval away from dormancy (perennial plants) or death (annual plants). All living things have a lifecycle. Peoples or nations are a living thing made up of living things, so 211 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 действиями Великобритании (или Англии, как он предпочитал ее называть) по проникновению во все регионы мира и ее внешнеполитическим имперским искусством. Во всех случаях, когда Британия считала, что что-то угрожает ее морским коммуникациям или колониальному владычеству, она прибегала к упреждающему нападению, чтобы получить больше владений в целях стратегической обороны, независимо от того, реализовывалась ли когда-либо эта воображаемая угроза. Данилевский полушутя жаловался, что такая провокационная конфронтация по типу «наступление как оборона» может привести к обратным результатам, так как вмешательство Британии в положение в районе Проливов может вынудить Россию в качестве ответных действий предпринять сухопутное наступление на Индию, что только спровоцирует ситуацию, которой Британия пытается избежать, не допустив контроля России над Проливами [14, p. 99–101]7. Он не знал ни одного монарха XIX века, который мог бы пойти на столь решительные действия, не говоря уже о логистических и материальных сложностях сухопутного похода в Индию, но очень хорошо понимал империалистические расчеты, позволяющие рассматривать подобный вариант. Хотя позиции России времен Данилевского в противостоянии с Западом были более слабыми, о чем свидетельствовали результаты Крымской войны и Берлинского Конгресса, Данилевский лелеял идею о славянском превосходстве, основывавшуюся на двух противоречивых тенденциях в его рассуждениях. В основе обеих этих тенденций лежала его вера в неизбежный закат Запада, что являлось для него биологическим фактом и метафизической достоверностью8. На языке биологии Запад явно находился на пике своего развития, но после такого пика наступают упадок и смерть. Более того, аналогии из мира природы доказывают, что видимый пик продолжается долго после реального пика: самая сильная жара днем наступает через несколько часов после того, как солнце находилось в зените в полдень; самые жаркие дни лета наступают уже после летнего солнцестояния, когда дни становятся короче. Богатый урожай собирается незадолго до периода покоя (многолетних растений) или гибели (однолетних растений). У всего живого в природе существует жизненный цикл. [ 212 they have a meta-lifecycle. High summer in the West proves autumn and winter are coming, while Slavdom was then still in the bud of spring.9 In metaphysical or quasi-theological terms, Danilevskii emphatically believed that things existed in nature for a purpose. This is a teleological belief, but it was also essentially ontological: Since the idea of a united and flourishing Slavic civilization existed, it must eventually become reality. Danilevskii’s metaphysics may or may not have been fully Christian. Strakhov’s biography hints that Danilevskii as a university student was an atheist; Semenov Tian-Shanskii’s Memuary confirms it, but insists that he regained his faith during his imprisonment in the Petrashevskii affair (or so he claimed when proposing marriage to his first wife). When Danilevskii’s first wife died, he wrote a letter to his friend expressing that he clung to Christian beliefs and must believe in the afterlife, because he could not imagine never seeing her again.[16; 17, с. 217–218]10 Professions of faith made at moments of emotional hardship, however, should be cited cautiously. In public writings, Danilevskii’s framed his beliefs more vaguely. Rossiia i evropa makes frequent reference not to God, but to Providence, which is not the same as God, but a personification of divine will guiding history. In the final chapter, he contrasted it with “blind, unthinking Fate” at the core of ancient Greek religion, which taught humans to submit to the sheer randomness of events. Instead, he elevated purposefulness as the key to understanding the world, and upheld it in similar fashion against Darwinism in his lengthy critique. If all of Nature has a purpose, then that purpose must express the will of God or Nature itself, personified. The purpose seems more important for Danilevskii’s thought than the divine persona whose purpose it is. Providence is the guarantee that Russia exists for a purpose, to lead Slavic civilization, which also has a purpose, described at length in the final chapter. In the book, chapter 9 contrasts Orthodoxy with western Christianity, and casts Providence in explicitly Christian terms. Earlier in the book, Danilevskii in passing calls С.М. Вудберн Народы или нации тоже представляют собой живой организм, составленный из живых существ, поэтому и у них есть мета-жизненный цикл. Середина лета на Западе говорит о том, что наступят осень и зима, в то время как славянские народы находились на этапе начала весны9. С точки зрения метафизических или квазитеологических положений, Данилевский твердо верил в то, что вещи существуют в природе с определенной целью. Это телеологическая, но в то же время и онтологическая вера: раз идея об объединенной и процветающей славянской цивилизации существует, она должна будет рано или поздно реализоваться. Метафизика Данилевского может быть, а может и не быть полностью христианской. В биографии Страхова автор намекает, что в период студенчества Данилевский был атеистом, а Семенов Тян-Шанский в своих «Мемуарах» подтверждает это, но настаивает, что тот вновь обрел веру во время тюремного заключения после дела петрашевцев (по крайней мере он заявлял об этом, когда делал предложение своей первой жене). После смерти первой жены Данилевский написал письмо другу о том, что находит утешение в христианстве и верит в загробную жизнь, так как не может представить себе, что больше никогда не увидит жену [16; 17, с. 217–218]10. Заявления о преданности вере, сделанные в моменты эмоциональных испытаний, должны, однако, восприниматься с долей скептицизма. В своих публицистических работах Данилевский высказывался о вере более туманно. В книге «Россия и Европа» он часто ссылается не на Бога, а на Провидение, что не равнозначно Богу, а является персонификацией божественного промысла, управляющего историей. В последней главе он противопоставляет этому «слепую бессмысленную Судьбу», которая была в центре религии Древней Греции и учила людей покоряться абсолютной случайности событий. Вместо этого он выдвигает на передний план целесообразность, которая является ключом к познанию мира, и подобным же образом в своих критических статьях противопоставляет ее дарвинизму. Если все в природе имеет цель, то эта цель должна выражать волю Бога или самой персонифицированной Природы. Цель представляется для Данилевского более важной, чем божественная личность, эту цель определяющая. Christianity the cultural product having the single greatest influence on humanity, which in time will encompass all of humanity [4, ch. 4, p. 66]11 – also indicating Christian theology at work. But in the introduction to Darvinism, the massive polemic left unfinished when he died, Danilevskii states his main objection with Darwins’ teaching as its elevation of “absolute random chance,” sluchainost’, as its “highest explanatory principle.” [19, т. 1, с. 6] His critique did not uphold a literal reading of the creation account in Genesis, or object to Darwin’s theory on Christian theological grounds. Rather he clearly defended his own understanding of purposefulness in nature and in history, on which his entire argument in Rossiia i evropa rested. If Slavdom has no unique historical purpose, he argued in Rossiia i evropa, then Russia exists for no other reason than to be the secondhand bearer of European civilization to the peoples of central Asia. “Parturiunt montes, nascitur ridiculus mus. In truth, a mountain birthing a mouse, some kind of colossal historical redundancy, something gigantically unnecessary is how our Russia comes across as a bearer of European civilization.” [4, ch. 3, p. 51]12 As a biologist, he could not accept a scientific theory that negated his nationalist convictions that Russia had a historical and even metaphysical task or purpose, “zadacha” being the word he favored. As stated above, Danilevskii nurtured a vision of Slavic supremacy based on two conflicting tendencies within his thought. Both tendencies rested on his belief in the inevitable decline of the West, which was for him a biological fact and a metaphysical certainty. This raised the question: Since the decline of the West was inevitable, what should Russia do in the meantime? The two conflicting tendencies align with answers to this question implied within or derived from his thought. The first we can call the Menshevist tendency, borrowing from the disputes over inevitable socialist revolution in the early twentieth century. If Slavic supremacy is inexorably advancing, if its ultimate arrival is an inevitable scientific fact, then the only rational, natural course of action is to wait for it to happen. Perhaps the 213 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 Провидение является гарантией того, что Россия существует с определенной целью, – возглавлять славянскую цивилизацию, у которой тоже есть цель, подробно описанная Данилевским в последней главе. В девятой главе автор противопоставляет православие западному христианству и описывает Провидение в недвусмысленно христианских терминах. Ранее в книге Данилевский мимоходом называет христианство культурным продуктом, имеющим самое большое влияние на людей, который со временем будет включать все человечество [4, гл. 4, с. 66]11, и отмечает также воздействие христианской теологии. Но в предисловии к большой полемической работе «Дарвинизм», оставшейся неоконченной из-за смерти автора, Данилевский говорит, что его основное возражение против теории Дарвина заключается в том, что Дарвин превозносит «абсолютный случай» (случайность), как «основной принцип объяснения» [19, т. 1, с. 6]. Его критика не основывалась на буквальном прочтении рассказа о сотворении мира в книге, не выдвигал он и возражений против теории Дарвина на основании христианской теологии. Вместо этого он отстаивал свое понимание целесообразности природы и истории, на котором основывалась вся его аргументация в книге «Россия и Европа». Если у славянского мира нет уникальной исторической задачи, утверждал он в «России и Европе», то Россия существует только для того, чтобы быть второразрядным носителем европейской цивилизации для народов Центральной Азии. «Parturiunt montes, nascitur ridiculus mus. Гора родила мышь, по правде, колоссальная историческая избыточность, нечто гигантски ненужное, если Россия будет восприниматься только носителем европейской цивилизации» [4, гл. 3, с. 51]12. Как биолог он не мог принять научную теорию, которая отрицала бы его националистические убеждения, что Россия обладает исторической или даже метафизической целью и задачей, именно термину «задача» он отдавал предпочтение. Как уже было сказано выше, Данилевский лелеял надежду на славянское превосходство на основании двух конфликтующих тенденций его идей. Обе эти тенденции базировались на его вере в неминуемый закат Запада, что было для него биологическим фактом и метафизической неизбежностью. В этой связи возникает вопрос: [ 214 enlightened few could try to promote Slavic identity and unity, and spread the word of this new science of historical-cultural types and their lifecycles, but even this would be unnecessary because far larger forces at work in history drive the processes that guarantee this outcome. Larger events will awaken Slavic consciousness across national lines while reducing the status of the West, but these events and processes will take as long as they must take. No amount of human striving will make the apple tree bear its fruit any faster. Such striving actually reveals a misunderstanding of how Nature or Providence works, and is doomed to be abortive, like trying to reap the harvest prematurely. Nature knows what it is doing and cannot be rushed. Of course the Menshevist approach has limited appeal among those most sympathetic to the message. It is frustrating to be told to “Hurry up and wait,” for one’s deep longing and hopeful aspiration. A similar pattern exists among fundamentalist Christians, in America for certain but perhaps everywhere, regarding the apocalypse foretold in the book of Revelation. The rational response for the faithful should be some reassurance that in the end, God prevails and abolishes evil, establishing an eternal kingdom of righteousness. But this is boring. It is far more engaging to believe Armageddon is imminent, to see the apocalyptic significance in world events, to assign roles of apocalyptic actors according to one’s preferences, and to imagine the heavenly pyrotechnics and earthly horrors about to begin. In my observations, lifelong Christian fundamentalists in old age obsess about eschatology the most, for a few reasons. First, spiritual leaders have warned that this “black swan” event was fast approaching for their whole lives, so the last thing they expect is to die without seeing it. Moses lived to see the children of Israel enter the Promised Land; Simeon announced he could now die, upon confirming the birth of the Christ. From such examples, they may conclude that by a lifetime of faithfulness they have earned the right to witness it. The prospect of long awaiting something that never happens, brings impossible disappointment. С.М. Вудберн если закат Запада неизбежен, что будет делать в это время Россия? Две противоположные тенденции подкрепляются ответами на этот вопрос, которые подразумеваются или получаются на основе его идей. Первую мы можем назвать меньшевистской тенденцией, опираясь на дискуссии о неизбежности социалистической революции в начале XX века. Если славянское господство неумолимо приближается, если его окончательный приход является неотвратимым научным фактом, то единственным разумным и естественным образом действия будет просто ждать, когда оно наступит. Возможно, некоторые просвещенные деятели могут постараться приблизить славянскую идентичность и славянское единство, распространять информацию о новой науке об историческикультурных типах и их жизненных циклах, но все это будет излишним, так как в истории действуют гораздо более мощные силы, продвигая процессы, гарантирующие конечный результат. Более крупные события пробудят славянское самосознание в национальном направлении, снижая статус Запада, но эти события и процесс потребуют определенного количества времени. Никакие человеческие желания не смогут заставить яблоню дать плоды раньше. Подобные желания обычно говорят о непонимании того, по каким законам действуют Природа и Провидение, поэтому они обречены на неудачу, подобно попыткам преждевременно собрать урожай. Природа знает, что она делает, и ее нельзя торопить. Конечно, меньшевистский подход не так привлекателен для приверженцев этой идеи. Очень разочаровывает, когда вам говорят «поторопитесь и ждите» в ответ на ваши страстные желания и оптимистические устремления. Подобные примеры в связи с предсказанным в Откровении Иоанна Богослова апокалипсисом существуют не только среди христианских фундаменталистов в Америке, но, возможно, и в других странах. Разумным ответом верующим будет заверение в том, что в конце концов Бог победит и уничтожит зло, установив вечное царство добродетели. Но это скучно. Гораздо интереснее верить, что Армагеддон неотвратим, придавать апокалиптическое значение происходящим в мире событиям, распределять роли апокалиптических героев сообразно своим предпочтениям Furthermore, contemplating the end of all things and the passing of this world is preferable to, and offers relief from, contemplating the end of one’s own life, and the infinite suspense of dying without knowing how history ends. Any political or theological movement promising ultimate restoration and redemption breeds this kind of impatience to see it achieved soon, within one’s lifetime, and a willingness to take steps to move toward it or bring it about. Which brings us to the Bolshevist tendency in Danilevskii’s thought. I grew up in the United States during the late Cold War era, hearing two contradictory messages: Communism will never work; and therefore we must fight it at every turn! The one does not logically follow from the other. Why take action if no action is necessary? Because it is so hard to wait for the inevitable. Waiting fosters the doubt that perhaps the inevitable might not actually be so inevitable after all. Chapter 7 of Rossiia i evropa, “Gniet li zapad?” frames the argument of the first half of the book by answering in the affirmative, the West is decaying, so time is on Slavdom’s side. But the penultimate chapter 16, “Bor’ba,” makes the case for Russian maintaining vigilance and readiness for the coming of a final showdown, bringing the opportunity to invert the power balance and place united Slavdom on top. By the end of “Gore pobediteliam,“ Danilevskii demanded Russia seize upon any and all of Europe’s missteps or internal strife to pursue a Catherinian policy of territorial enlargement. Rossiia i evropa established the logical basis for this approach. Throughout the book, Danilevskii identified political equilibrium as the regulatory principle of the system of European states. And in the event of a disruption to the equilibrium, such as Louis XIV, the Thirty Years’ War, or Napoleon, the rest of Europe united against the disruptor, to reestablish equilibrium once again. In the earlier cases not so much, but in the latter case, Europe looked to Russia to take a side and determine the outcome. This is why I chose the medallion with the two emperors’ embracing for the cover of my translation. Danilevskii viewed the 1807 Treaty of Tilsit, which the medallion com- 215 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 и представлять, что вот-вот начнется светопреставление. По моим наблюдениям, люди, всю жизнь исповедующие христианский фундаментализм, в преклонном возрасте особенно одержимы эсхатологией, и тому есть несколько причин. Во-первых, духовные лидеры предупреждали, что событие типа «черный лебедь» быстро приближалось в течение всей их жизни, так что последнее, что они могут ожидать, это умереть, не увидев его. Моисей жил для того, чтобы увидеть детей Израиля, входящими в Землю Обетованную; Симеон объявил, что может умереть теперь, когда засвидетельствовал рождение Христа. На основании этих примеров, можно подумать, что если быть искренне верующим всю жизнь, то заслужишь право стать свидетелем этих событий. А перспектива долгого ожидания того, что никогда не случится, приносит огромное разочарование. Более того, размышления о конце всего сущего и конце света предпочтительнее и приносит больше облегчения, чем мысли о собственной кончине и возможности умереть, так и не узнав, как закончится история. Любое политическое или теологическое движение, обещающее полное восстановление и искупление, способствует такому нетерпению увидеть достижения как можно быстрее, в течение одной человеческой жизни, а также желанию предпринять шаги для ускорения процесса. А это подводит нас к большевистской тенденции в идеях Данилевского. Я рос в Соединенных Штатах в последние годы эпохи холодной войны и знал о двух противоречащих друг другу идеях: коммунизм никогда не победит, а следовательно, мы должны бороться с ним на каждом шагу! Одно совершенно не следует логически из другого. Для чего предпринимать какие-то действия, если действия вообще не требуются? Потому что очень тяжело ждать неизбежного. Ожидание рождает сомнения, так ли уж неизбежно это неизбежное. В седьмой главе книги «Россия и Европа» «Гниет ли Запад?» на этот вопрос дается положительный ответ, подтверждая аргументы первой половины книги. Да, Запад приходит в упадок, так что время работает на славянское единство. Но в предпоследней, шестнадцатой, главе «Борьба» выдвигаются доводы, что России необходимо сохранять бдительность и готовность к решающему поединку, который даст [ 216 memorates, as a missed opportunity. Russia’s alliance with France could have allowed it to pursue its own goals for the benefit of Slavdom at the expense of western Europe’s unity. Danilevskii takes this lost opportunity as the example to teach the goal: European equilibrium benefits each European state, but not Russia; disturbances to the equilibrium create risks for European states, but not for Russia. Therefore Russia should use disturbances in the European equilibrium to pursue its advantage. The twentieth century saw major disturbances to the European equilibrium that allowed Soviet Russia to follow Danilevskii’s advice to some degree. But two major wars brought damage to Russia itself and the expanded Soviet empire aroused resistance to Russian leadership both within and without. In terms of soft power, or compelling culture, the West prevailed. Once Premier Khrushchev tasted Pepsi cola and liked it, the inevitable was truly inevitable. A full spectrum of radio and television airwaves, the back channels for western trade goods, rock ‘n roll music, Hollywood movies, and many more cultural exports probed the cracks and found ways into Soviet private and public life. When Russia opened to such things as Soviet rule faded, the appetite was insatiable. In the mid-1990s my host family asked me questions about America, based on what they saw on “Santa Barbara.” Can you buy all those clothes, or do you have to make them? Are the walls of apartments and houses always so white? What is this baked item, called a blueberry muffin? My host brother’s friends asked me which Jean Claude van Damme movie I liked best. I had never seen one, but they had seen them all. The pendulum swung back by the late 1990s. In 1996, my host brother asked at each kiosk if they had Snickers bars. Obviously he wanted to show me they had such things, but they were always sold out. When I returned for a visit in 1998, I brought him a gift. He opened the box and looked inside. “Oh, Snickers,” he said contemptuously. I later read Zhirinovskii led demonstrations outside the U. S. embassy, throwing Snickers bars at it. They are not my favorite either. С.М. Вудберн возможность славянскому единству изменить баланс сил и занять лидирующее положение. В конце главы «Горе победителям» Данилевский призывает Россию использовать абсолютно все ошибки или внутренние раздоры Европы, чтобы проводить екатерининскую политику увеличения территории. В книге «Россия и Европа» определяются логические основы для такого подхода. Данилевский определяет политический баланс как регулирующий принцип системы европейских государств. А в случае нарушения баланса, как во времена Людовика XIV, Тридцатилетней войны или наполеоновских войн, остальные европейские государства объединяются против этого нарушителя, чтобы снова восстановить баланс. В отличие от первых двух примеров, в последнем случае Европа ждала, чью сторону примет Россия и определит результат конфликта. Именно по этой причине я выбрал медаль с изображением объятия двух императоров для оформления обложки издания моего перевода. Данилевский рассматривал Тильзитский мирный договор 1807 года, в честь которого и была выпущена эта медаль, как упущенную возможность. Союз России с Францией мог бы позволить ей преследовать свои цели по укреплению позиций славян за счет единства Европы. Данилевский приводит этот пример упущенной возможности как урок, который необходимо усвоить: европейский баланс идет на пользу каждой европейкой стране, но не России; нарушение баланса создает риски для стран Европы, но не для России. Потому Россия должны использовать нарушения баланса в Европе для достижения своих целей. В XX веке в Европе произошли значительные нарушения баланса, позволившие советской России в определенной степени последовать совету Данилевского. Но две большие войны нанесли урон и ей самой, а расширившаяся Советская империя вызвала сопротивление российскому лидерству как внутри, так и вовне. С точки зрения мягкой силы или привлекательности культуры Запад одерживал победу. Однажды премьер Хрущев попробовал «пепси-колу», и она ему понравилась – неизбежное действительно неизбежно. Полный спектр радио- и телевещания, «черный рынок» западных товаров, рок-н-ролл, голливудские фильмы и многие другие виды культурного In the twentieth century, information warfare favored the West, as the Soviets struggled to turn back the rising flood. Working against the tide, the KGB convinced few Americans to distrust their government and disbelieve western news media. After the end of the Cold War, however, many Americans on the Republican side adopted those KGB ideas as their own, oblivious to the origin. President Trump, the American Zhirinovskii, complained of a Deep State whenever laws or agencies did not favor his personal interests, and complained of Fake News whenever reports covered inconvenient reality or his own ineptitude. Even his most loyal supporters, it has been said, take him seriously, but not literally. In the twenty first century, information warfare tilted much more in Russia’s favor. After the terrorist attacks of 11 September 2001, President Putin successfully rebranded the conflict in Chechnya from a war against separatism to a war against terrorism, seeming to make common cause with the United States. The sense of cooperation proved short-lived, but reframed the topic of Russia’s handling of the Caucasus and reduced scrutiny of chronic regional tensions. The internet, built upon western ideals of free speech, became a perfect tool for misinformation campaigns and dubious political advertisements. Along with its many benefits, it has provided the same convenient means for cross-border political interference as the airwaves gave the West during the Cold War. Western democracies now contend with Russia, Iran, Turkey, Saudi Arabia, Israel, and China indirectly taking part in their elections on a regular basis. A massive ad purchase on Facebook, for a “hard” Brexit with no plan for the transition, alarmed a colleague of mine in the UK. There is no British constituency to benefit from such an outcome, of course, but a foreign actor, hoping to disrupt the political equilibrium of the European system of states, would find online political ads much less expensive and much more effective than conventional espionage. Political advertising is nearly untraceable, as anyone can create a shadow corporation to make an ad purchase. The freedom of speech and 217 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 экспорта создавали трещины в обороне и проникали в советскую частную и общественную жизнь. Когда советский строй пал и Россия открылась для всех этих вещей, аппетиты народа были огромными. В середине 1990-х годов семья, где я жил, задавала мне вопросы об Америке, основанные на том, что они видели в сериале «Санта-Барбара». Можете ли вы купить всю эту одежду или вам надо ее шить? Действительно ли стены квартир и домов такие белые? Что это за выпечка, которую вы называете «черничный маффин»? Друг брата моего хозяина спросил меня, какой фильм Жан-Клода Ван Дамма мой любимый. Я не видел ни одного из этих фильмов, а они видели все. Маятник качнулся в обратную сторону в конце 1990-х годов. В 1996 году брат моего хозяина спрашивал в каждой палатке, есть ли у них батончики «Сникерс». Очевидно, он хотел доказать мне, что в стране есть такие продукты, но они всегда были распроданы. Когда я вернулся в 1998 году, то привез ему подарок. Он открыл коробку, заглянул внутрь. «О, “Сникерсы”», – презрительно сказал он. Позднее я прочитал, что Жириновский проводил демонстрацию около посольства США, и демонстранты швыряли «Сникерсы» к стенам посольства. Я тоже не очень люблю эти батончики. В XX веке информационная война дала преимущества Западу, когда Советы пытались остановить нарастающий поток. Борясь с этой волной, КГБ удалось убедить ряд американцев не верить своему правительству и не доверять западным средствам массовой информации. После окончания холодной войны, однако, многие американцы из республиканской партии приняли эти идеи КГБ как свои собственные, не отдавая себе отчет в их происхождении. Президент Трамп, как американский Жириновский, жаловался на Глубинное государство в любых случаях, когда законы или органы власти не отвечали его личным интересам, и сетовал на лживые новости, когда репортажи освещали неприглядную реальность его собственной некомпетентности. Даже его самые преданные сторонники, как говорят, воспринимали его не слишком серьезно. В XXI веке информационная война гораздо больше склонилась в сторону России. После террористической атаки 11 сентября 2001 года, [ 218 democratic processes in the West have been effectively weaponized against targets such as the EU, NATO, the World Health Organization, and other international agencies, as well as political parties in various countries. So long as targeted online advertising is inexpensive and effective at swaying opinion and democratic outcomes, it will continue to be used. As long as American super PACs do not have to report where their money comes from, foreign funds will flow into them. Internet infrastructure will continually be targeted for hacking, especially systems related to elections. Social media offers the promise of free speech, but each platform’s proprietary algorithms create an echo chamber effect, placing each user behind an Iron Curtain of their own making. We think we are thinking our own thoughts, but as the algorithms select what content we see and measure our engagement with each piece, it becomes clear that the algorithms do our thinking for us. Facebook is especially culpable in promoting outrage and partisanship in pursuit of user engagement. Danilevskii’s “domination” message might encourage Russian leaders to use available means to promote disequilibrium in the West, in order to elevate Russia’s relative position and power. But instability abroad has a way of encouraging instability at home, as protests against injustice highlight other injustices. The Putin system no less than the Soviet system depends upon its own kind of equilibrium for power. Demonstrations in Minsk or anti-Kremlin protests in the Amur basin may draw encouragement from each other, and also from the recordsetting crowds in Black Lives Matter protests and counter-protests across America, partly stoked by Russian information campaigns. Conflict between Azerbaijan and Armenia tears a hole in the message of Eurasian economic unity. Democratic mechanisms allow countries in the West periodically to “throw the bums out” and replace unpopular rulers, while a president for life must prop up others, no matter how unpopular, to preserve the appearance if not the reality of stable and happy equilibrium in the former Soviet space. С.М. Вудберн президент Путин успешно переформатировал конфликт в Чечне как войну против терроризма, как бы объединяясь с Соединенными Штатами в борьбе с общим врагом. Ощущение сотрудничества продлилось недолго, но позволило переформатировать вопрос действий России на Кавказе и снизило степень внимания к хроническим региональным конфликтам. Интернет, заточенный на западные принципы свободы слова, стал идеальным инструментом для кампаний дезинформации и распространения сомнительных политических заявлений. Наряду с многочисленными преимуществами он создал удобные условия для продвижения через границы политического вмешательства, подобно тому, что делали западные радиостанции во времена холодной войны. Западные демократии теперь опосредованно вступают в единоборство с Россией, Ираном, Турцией, Саудовской Аравией и Китаем, постоянно вмешиваясь в их выборы. Массовая покупка рекламы на «Фейсбуке», выступления за «жесткий брексит» без плана переходного периода всерьез обеспокоили моего британского коллегу. В Великобритании не существует сообществ, которым было бы выгодно такое развитие событий, но иностранный агент, надеющийся нарушить баланс системы европейских стран, понимает, что размещение политической рекламы – это менее дорогостоящее и гораздо более эффективное средство, чем обычный шпионаж. Политическую рекламу почти невозможно проследить, так как любой может создать теневую корпорацию для приобретения рекламы. Свобода слова и демократические процедуры Запада были успешно превращены в оружие против таких целей, как Европейский Союз, НАТО, Всемирная организация здравоохранения и другие международные организации и политические партии в разных странах. До тех пор, пока целенаправленная реклама в Интернете остается недорогой и эффективной для влияния на мнения и демократические процессы, ее будут использовать. До тех пор, пока американские комитеты политических действий не будут обязаны сообщать о своих источниках финансирования, иностранные средства будут поступать на их счета, а Интернет будет подвергаться атакам хакеров, в особенности, системы, связанные с проведением выборов. Is it helpful to find justification for twenty-first century information warfare in Danilevskii’s analysis of the imperial balance of powers in the late 1860s? Is it helpful to find millenarian hopes in the promise of inevitable Slavic unity, and would not the Slavic federation be just as fraught with tensions and competing interests as other unions, systems, or alliances? Is it helpful to use Danilevskii to justify Russian primacy within an All-Slavic, or perhaps Eurasian, union? Is it helpful to invoke the same analysis to defend cultural diversity, in an argument against imperial enlargement at a time of contraction in Russian power? Is it helpful to promote the book (in its largest ever print run) to prop up the Soviet empire while facing collapse of Soviet ideology? Is it helpful to read the same book as a philosophic precursor of Stalinist totalitarianism? All of these have seemed true in their time, while the book they all stem from enjoyed only limited success in its own day, the time it was actually written about. And if this book is not actually about that time, but is prophetic, then what other time is it about: the Soviet era, the current era, or some future era? Will that time ever come, or will it remain eternally inevitable while never actually arriving? I have wished there was a name for the genre of literature written long in the past that seems to be written about the present day. Danilevskii’s works fit that genre. In my translator’s introduction, I called Rossiia i evropa possibly the most important nineteenth century Russian book for the post-Soviet period; as one reviewer said of my translation of Woe to the Victors!, replace the word “England” with “America,” and you could believe this was written today. Perhaps foreign relations really are so habitual and predictable, but more likely readers perceive the relevance of this book subjectively, glossing over the parts that do not fit their narrative (not always noticing how the narrative changes over time), and not pressing the points of alignment too hard lest they fail under testing. 219 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 Социальные сети предлагают якобы свободу слова, но на самом деле алгоритмы собственника каждой платформы создают эффект эхокамеры, помещая каждого пользователя за созданный ими железный занавес. Мы считаем, что думаем сами, но в действительности алгоритмы отбирают, какой контент мы видим, и замеряют нашу заинтересованность в каждой публикации, то есть получается, что эти алгоритмы думают за нас. «Фейсбук» особенно отличается тем, что продвигает недовольство и пристрастия в стремлении получить больше пользователей. Теория «доминирования» Данилевского может подвигнуть российских лидеров на использование доступных средств для разрушения баланса на Западе, чтобы улучшить относительное положение и повысить силу России. Но нестабильность заграницей может также провоцировать нестабильность внутри страны, когда протесты против несправедливости высвечивают и другие несправедливости. Путинская система в не меньшей степени, чем советская, зависит от баланса собственной власти. Демонстрации в Минске или антикремлевские протесты в Амурском регионе могут подпитываться друг от друга или от рекордно массовых выступлений активистов группы «Черные жизни имеют значение» и антипротестных выступлений по всей Америке, отчасти поддерживаемых российскими информационными кампаниями. Конфликт между Азербайджаном и Арменией пробивает брешь в идее о евроазиатском экономическом единстве. Демократические механизмы позволяют странам Запада периодически «выбрасывать бездельников» и заменять непопулярных руководителей, в то время как пожизненный президент вынужден поддерживать других, независимо от их непопулярности, чтобы сохранять видимость, если и не реальность, стабильности и хорошей сбалансированности на постсоветском пространстве. Будет ли полезно найти оправдание информационной войне XXI века в анализе Данилевским империалистического баланса сил в конце 1860-х годов? Будет ли полезно связать надежды тысячелетия с обещанием неизбежного славянского единства, не будет ли славянская федерация также наполнена напряженностью и конфликтами интересов, как и другие объединения, системы и альянсы? Будет ли полезно использовать Данилевского для оправдания лидерства России во всеславянском или даже евроазиатском союзе? Будет ли полезно снова использовать тот анализ для защиты культурного многообразия в споре с имперским расширением в то время, когда сила России уменьшилась? Будет ли полезно продвигать книгу (самым большим тиражом), чтобы поддержать Советскую империю в момент крушения советской идеологии? Будет ли полезно рассматривать эту книгу как философский предвестник сталинского тоталитаризма? Все это казалось правильным в свое время, хотя книга, в которой берут начало эти рассуждения, пользовалась весьма скромным успехом в момент выхода в свет, во время, когда автор развивал свои идеи. И если книга действительно повествует не о своей современности, а является пророческой, то о каком же времени идет речь: советской эпохе, настоящем времени или какой-то будущей эре? Наступит ли когда-нибудь эта эра или она останется вечно неизбежной и никогда не настанет? Мне всегда хотелось, чтобы было специальное название для жанра литературы, которая создавалась много лет назад, но, кажется, повествует о сегодняшнем дне. Произведения Данилевского прекрасно соответствуют такому жанру. В своем предисловии я как переводчик книги назвал «Россию и Европу», возможно, самой важной русской книгой XIX века для постсоветского периода. Как сказал один литературный критик в адрес моего перевода работы «Горе победителям!»: «Замените “Англию” на “Америку”, и можно подумать, что произведение было написано сегодня». Возможно, международные отношения не отличаются разнообразием и предсказуемы, но читатели, скорее всего, воспринимают значение книги субъективно, приукрашивая те части, которые не соответствуют их нарративу (не замечая, что нарративы со временем меняются), и не очень настаивая на точках совмещения, чтобы они не попали под слишком пристальное внимание. [ 220 С.М. Вудберн В других изданиях книги «Россия и Европа» см. соответствующие страницы главы 16. Всемирный каталог регистрирует 94 экземпляра за пределами России. 3 В других изданиях книги «Россия и Европа» см. соответствующие страницы главы 4. 4 В других изданиях книги «Россия и Европа» см. соответствующие страницы главы 11. 5 Первоначально собрано и опубликовано посмертно в 1890 году в «Сборнике политических и экономических статей» Николая Страхова. Политические статьи из этого сборника были переизданы в 1998 году в работе «Горе победителям!» под редакцией А.В. Ефремова и в 2013 году в книге «Политическая философия: дополнение к книге “Россия и Европа”». 6 В других изданиях см. соответствующие страницы в книге «Горе победителям!». 7 В других изданиях книги «Горе победителям!» см. главу «Общеевропейские интересы» в статье «Конференция, или даже конгресс». 8 В статье я не упоминал работы, в которых Данилевского сравнивали со Шпенглером и Тойнби. Они повторяются и встречаются довольно часто, так что я оставляю другим авторам анализ этих работ. Последняя из тех, о которой я знаю, это статья М.А. Емельянова-Лукьянчикова «Иерархия радуги» (М.: Русский мир, 2008) [15]. В 2019 году американский социолог прислал мне восторженное письмо, сообщив, что свой следующий проект он посвятит этой теме. Желаю ему удачи. 9 См. «Россия и Европа», глава 7. 10 «Понесенная мною потеря вполне показала мне тщету всего кроме христианских убеждений, ибо они одни, когда все потеряно здесь, дают надежду на возвращение всего там в лучшем и совершеннейшем виде» [18, л. 8–9]. 11 В других изданиях см. середину главы 4. 12 В других изданиях см. середину главы 3. 1 2 Литература 1. Fadner, Frank. Seventy Years of Pan-Slavism in Russia: Karazin to Danilevskii. Washington DC: Georgetown University Press, 1962. 2. Thaden, Edward. Conservative Naionalism in Nineteenth Century Russia (Seattle: University of Washington Press, 1964. 3. MacMaster, Robert. Danilevsky: A Russian Totalitarian Philosopher. Cambridge: Harvard University Press, 1967. 4. Danilevskii, Nikolai. Russia and Europe: transl. and annotated by Stephen Woodburn. Bloomington: Slavica, 2013. 5. Авдеева Л.Р. Русские мыслители: А.А. Григорьев, Н.Я. Ланилевский, Н.Н. Страхов: философская культурология XIX века. М.: Изд-во Московского университета, 1992. 6. Михеев В.М. Славянский Нострадамус. Брест: Заря над Бугом, 1993. 7. Тоталитарный мыслитель. Брест: Заря над Бугом, 1994. 8. Философско-историческая концепция Н.Я. Данилевского. Брест: Заря над Бугом, 1994. 9. Аринин А.А., Михеев В.М. Самобытные идеи Н.Я. Данилевского. М.: ИнтелТех, 1996. 10. Black J.L. Russia Faces NATO Expansion. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2000. 11. Вайгачев С.А. Послесловие // Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.: Книга, 1991. С. 566–567. 12. Галактионов А. Органическая теория как методология социологической концепции Н.Я. Данилевского в книге «Россия и Европа // Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб.: Глагол; Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1995. 13. Султанов К.В. Социальная философия Н.Я. Данилевского: конфликт интерпретации. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2001. 14. Danilevskii, Nikolai. Woe to the Victors!: trans. Woodburn. Bloomington: Slavica, 2015. 15. Емельянов-Лукьянчиков М.А. Иерархия радуги. М.: Русский мир, 2008. 16. Страхов Н.Н. Жизнь и труды Н.Я. Данилевского // Данилевский Н.Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому / сост. А.А. Галактионов. 6-е изд. СПб., 1995. 17. Семенов-Тян-Шанский П.П. Воспоминания. М.: Кучково поле, 2019. 18. Данилевский Н.Я. Письмо А.П. Межакову, 14 июля 1853 г. // Государственный архив Белгородской области. Ф. 673. Оп. 226. 19. Данилевский Николай. Дарвинизм: критическое исследование. СПб., 1885. Т. 1. С. 6. Перевод с английского Анны Талалаевской 221 ] Тетради по консерватизму № 3 2020 Аннотация. За последние полвека книга Николая Данилевского «Россия и Европа» многократно интерпретировалась самым различным образом, в зависимости от контекста прочтения. Широко известная биография Данилевского, написанная Макмастером, отражает существовавшую в середине двадцатого столетия глубокую озабоченность проблемами тоталитаризма и Восточного блока, в то время как постсоветские авторы искали в работах Данилевского источники для восстановления русской национальной идентичности без советской идеологии. Новые издания книги также отражают изменения в приоритетах времени. Но контекст других работ Данилевского показывает его вовлеченность в интеллектуальные и политические противоречивые течения в Европе девятнадцатого века, а также демонстрирует определенные ограничения применимости его теорий к другим эпохам. Ключевые слова: «Россия и Европа», тоталитаризм, постсоветская национальная идентичность, многообразие, империализм, Бисмарк, информационная война, милленаризм. Stephen M. Woodburn, Professor of History, Southwestern College (Kansas). E-mail: stephen.woodburn@ sckans.edu Danilevskii Problem Abstract. In the last half century, Nikolai Danilevskii’s Rossiia i evropa has been interpreted variously according to the contexts in which he is read. MacMaster’s well-known biography reflects mid-twentieth century preoccupations with totalitarianism and the Eastern Bloc, while post-Soviet interpreters have sought source material for reconstructing Russian national identity without Soviet ideology. New editions of the book also reflect changing desires of the times. But the context of Danilevskii’s other works reveal his involvement with intellectual and political cross-currents of nineteenth-century Europe, and the limits of his applicability to other times. Keywords: Rossiia i Evropa, Totalitarianism, Post-Soviet national identity, Diversity, Imperialism, Bismarck, Information warfare, Millenarianism. [ 222