Не помню Ее лица, и голоса не помню. Время обезличивает, стирает ненужные краски, выделяя основное. Основное — доброта, одна из составляющих любви. И если существует многогранное определение слова "доброта", то встреча с Ней одна из тех граней — подарков судьбы.
У Нее было красивое и мужественное имя Александра. Но Александрой она именовалась по паспорту. А для знакомых была просто Шурочкой. Бабой Шурой называла ее я вслух, а про себя Другом и Спасателем. Спасала меня баба Шура ни много, ни мало от детского сада, который я не любила посещать по причине режимного распорядка дня. Из-за нелюбви часто болела. Больничные листы не поощрялись строгим маминым начальством. И маме ничего не оставалось, как нанять няню.
Так в моей жизни появилась баба Шура. Маленькая, скромная, набожная женщина семидесяти пяти лет. И я стала проводить целые дни в ее однокомнатной квартирке.
В ясную погоду солнышко целый день светило в нянино окно. Запуская зайчиков, оно заигрывало с мутным зеркалом над комодом. Выделяло снежинками кружащиеся столбики пыли. И расставляло необходимые акценты между тенью и светом. От чего комната приобретала сказочный вид.
На первый взгляд, в ее жилище не было ничего необычного. Убогая отечественная мебель. Полированный шкаф, на котором с легкостью оставлялись отпечатки пальцев. Раскладывающийся жесткий диван, хранящий в своих недрах остатки рулонов обоев невыразительного желтого цвета в мелких розочках. Те же блеклые розочки на стенах. И более яркие — на кружевных самодельных салфетках, украшающих комод. Фарфоровые статуэтки на комоде: прекрасная балерина, навеки замершая в фуэте на одной ножке, медведь с баяном, белый лебедь с позолотой на крыльях и чудо-снегурочка в кокошнике, напоминающая о лучшем зимнем празднике. Со шкафа на посетителей комнаты радостно взирала наряженная стеклянными шарами пластмассовая елка. Она стояла там круглогодично, создавая едва уловимое ощущение волшебства. А под елкой, как водится, дед мороз с бутафорским мешком подарков за спиной.
Настоящие же подарки — засахаренные подушечки карамелек — прятались в глубине ящика комода под бумажным ворохом Шуриных несбывшихся надежд и воспоминаний. Черно-белые фотографии и рисованные довоенные открытки с розовощекими улыбающимися барышнями пахли нафталином. Треугольники писем, исписанные неровным почерком с причудливыми чернильными закорючками, тревожили воображение. В ящиках комода можно было обнаружить и другие бесценные сокровища няниного мира: блестящие пуговицы и лоскуты ткани, серебряные ложки, рассыпанный бисер и засушенные бутоны роз.
Собственно цветы и были главным украшением няниной комнаты. Живые цветы были повсюду. На подоконниках и табуретках, на полу и стенах. Крупные алые, пахнущие сладкими духами глоксинии. Робкие белоснежные невесты-бегонии. Свисающие изумрудными водорослевыми гирляндами из кашпо традесканции и аспарагус. Няня любила цветы. И они отвечали ей взаимностью. А мне нравилось проводить время у бабы Шуры больше, чем у себя дома, где мой детский мир бесцеремонно вытеснялся хламом взрослых вещей.
Помимо меня баба Шура нянчила своего мужа-инвалида — дядю Федю. Супруг медленно и мучительно умирал на железной кровати с провалившимся под тяжестью его тела сетчатым дном. Кровать была установлена рядом с кухонным столом. Еда, пожалуй, единственное, что продолжало интересовать инвалида.
Муж няни прожил бурную жизнь, о чем свидетельствовали многочисленные наколки, покрывавшее его старческие руки. Особенно впечатляла картинка, изображающая церковь с куполами и надпись: "Век воли не видать".
Из тюрьмы на волю Федя вышел спустя 10 лет после вынесения приговора. Вышел в полной уверенности искупления грехов за совершенное убийство и с твердым намерением создать семью с честной, порядочной девушкой, с которой познакомился по переписке. Ту девушку звали Шурочкой. И она была необычной советской девушкой, не смотря на невзрачную — ничего особенного — внешность. Необыкновенность Шурочкина заключалась в умении не судить и прощать, ибо так велел Господь, в которого она верила. Шурочка знала, что у каждого человека есть свой крест. И его нужно нести с достоинством, не ропща на судьбу. А смиряясь с трудностями, подставляя левую щеку, если бьют по правой. Или наоборот.
Шурочка родилась в начале 20 века. Мы, его более поздние дети, любили говорить: "20 век — дураков нет!" Такая вот рифма и одновременно философия моего поколения, которому, предстояло шагнуть в век 21. И набить первые шишки.
Нехитрая же Шурочкина философия была усвоена еще с дореволюционных времен от неграмотной, но мудрой матери. Мама научила ее соблюдать посты, молиться и каждое воскресение посещать Храм. В церкви Шурочке становилось удивительно хорошо и спокойно. Стоя на коленях на холодном каменном полу, она могла часами вымаливать прощение своих несуществующих грехов, просить помощи для близких людей.
Отца своего Шурочка не помнила, он погиб на войне. А маму она потеряла в возрасте 12 лет. Рано осиротев, решила к 17 годам непременно уйти в монастырь. До того же срока пошла в услужение к барыне. Занималась работой по хозяйству. Убирала во дворе и в доме. Однажды зимой, когда полоскала белье в проруби, непрочный лед треснул, и Шурочка упала в холодную воду. Проходивший мимо мужик, услышав зов о помощи, вытащил дрожащую, испуганную девочку из проруби, и отнес ее на своих сильных руках к барыне в дом. С Божьей помощью, Шурочка уцелела. Но, как выяснилось в дальнейшем, осталась бесплодной. Хотя всю жизнь мечтала о собственных детях.
Не суждено было сбыться и еще одной Шурочкиной мечте. После революции в стране начали происходить невероятные события. Барыню отправили в ссылку в Сибирь. Божьи храмы грабили и оскверняли, устраивая в них клубы и склады. Из 18 церквей небольшого провинциального города С-ка только в одном храме проводились службы. Об уходе в монастырь не могло быть и речи. Имя Бога нельзя было произносить вслух. Но, как вычеркнуть из сердца любовь к Нему? Шурочка не могла изменить своей вере, каждые выходные она по-прежнему посещала церковь. И неистово молилась. В будни работала на заводе, по вечерам училась в школе трудовой молодежи. В общем, обычная советская девушка. И все же не такая, как изображена на плакате, с мощными ровными столбиками сильных ног, с крепкими руками и короткой стрижкой. Нет, Шурочка всю жизнь не отличалась ни ростом, ни весом, ни командным голосом. Волосы заплетала в тугие косы. Покрывала голову платком. Юбки носила до полу.
Возврата к прошлому не было. Прошлое можно запретить, сжечь, расстрелять, но нельзя его вычеркнуть из памяти. Шурочка вспоминала маму, от могилы которой не осталось и следа. Старое монастырское кладбище в центре города, на котором были похоронены Шурочкины родственники, сровняли с землей. И на его месте построили дом для новой советской власти. Дом на костях.
Шурочка вспоминала дружную многодетную семью барыни, торговавшую на базаре мороженым и медом, слаще которых она ничего не пробовала. Вспоминала и праздничные ярмарочные дни. На них обычно приезжали цыгане. В пестрых нарядах, напоминающих яркое оперение Жар-птиц, цыганки танцевали и пели. А за одну монетку могли погадать по руке.
Узнавать судьбу было грешно, но Шурочка однажды не сдержалась. И услышала от цыганки, что предстоит ей и много радости, и много горя. Радость и горе постоянно будут сменять друг друга, колеблясь, как на весах. И счастье Шурочки будет зависеть только от нее самой, от ее отношения к жизненным событиям. А еще бог даст Шурочке дочку. В последнее предсказание особо не верилось, но от него бешено заколотилось сердце.
К 25 годам Шурочке очень хотелось выйти замуж за достойного человека. Но, где их было искать, достойных? В своих женских чарах Шурочка была не уверена. Танцы в клубе, где обычно знакомилась рабочая молодежь, не посещала. Вела скромный и замкнутый образ жизни. Своими мыслями на счет замужества, она поделилась с соседкой по дому. Соседка как бы случайно подкинула ей адресок сына, отбывающего срок в тюрьме. Завязалась переписка.
Свадьбу Александра и Федор не праздновали, не было лишних денег. Зарегистрировали гражданский брак. И тайно повенчались в церкви. На венчании настояла Шурочка. Стали жить, как многие советские семьи. Бедно, но счастливо. Родить Шурочка так и не смогла. Но предсказание цыганки все же исполнила. В начале войны взяла из детского дома девочку, в которой души не чаяла. А когда вернулся с фронта израненный больной муж и начал беспробудно пить, Шурочка терпела, прощала.
Годы пролетели быстро. Дочка вышла замуж, родился внук. Внук окончил школу и ушел в армию. Старый деревянный дом, в котором жила Шурочкина семья, снесли. А его бывшие жильцы разъехались по городским квартирам. Так баба Шура оказалась нашей соседкой.
Дядя Федя умер, когда мне было 5 лет. Я уезжала на лето в деревню к родственникам. А когда вернулась, обнаружила, что места на бабе Шуриной кухне прибавилось. Куда-то девались железная кровать и ее тяжелый больной.
Няня обрадовалась моему возвращению. Она прижала меня к груди и беззвучно заплакала.
Вечером я услышала, как родители шепотом обсуждают скандал, случившийся в ее семье.
— Не родная она ей кровь, так не поступают с матерью, которая ее вырастила! — возмущалась мама.
— Вот она благодарность за доброту, в дом престарелых захотела бабу Шуру отправить, квартира, видите ли, сыночку ее понадобилась, — вторил ей папа.
Няня написала завещание на внука, но отказалась уезжать из квартиры. Внук и дочка обиделись и перестали ее навещать. Вычеркнули из своей жизни. Баба Шура к ним ездила, конечно, оставляла конвертики с деньгами в почтовом ящике. А они захлопывали дверь у нее перед носом, не желали с ней общаться. Она продолжала каждое воскресение ходить в церковь, вымаливать у Бога прощения.
Из церкви приносила просфоры — пресные постные лепешки с отпечатанными на поверхности крестиками. Просфорами она угощала меня. Необычный вкус "боженькиной" пищи манил больше конфет. Я съедала, непременно загадывая желание. Желание у меня было одно. Я хотела котенка, потому что братик у меня уже был. А маленького пушистого друга не было.
Мы пили с бабой Шурой чай на кухне. И разговаривали.
— Бога нет, — с детской непосредственностью и в силу атеистического воспитания, уверяла ее я.
— Есть, и ты когда-нибудь это поймешь.
— Нет, иначе у меня бы был котенок. А у меня его нет, — приводила я свой главный аргумент.
Баба Шура ласково трепала меня по голове и улыбалась.
— А когда ты умрешь, ты попадешь в Рай? — не отставала я.
— Не знаю, — отвечала баба Шура.
— Ты обязательно попадешь в Рай, — убеждала ее я, — моментально забыв, что пару минут назад отрицала существование Бога. — И в Раю будет много цветов, как у тебя в комнате. Нет! В 100 раз больше. И будут петь птицы с диковинным оперением.
— Откуда ты знаешь? — лукаво интересовалась няня.
— Но, ты сама мне рассказывала, — с не меньшим простодушием отвечала я. — Ой, у тебя зацвел новый аленький цветок, как в сказке! Помнишь, про красавицу и чудовище?
— Не помню, расскажи.
И я с удовольствием пересказывала няне историю любви.
А вечером, когда за мной приходила мама, баба Шура дарила мне тот самый цветок. Любуясь его красотой, я на время забывала о котенке.
Пушистого друга мне разрешили завести гораздо позже, когда наша семья наконец-то купила кооперативную квартиру. И переехала жить в другой микрорайон города. За повседневными хлопотами мы позабыли о бабе Шуре. Но она помнила и скучала о нас.
И однажды осенью приехала к нам в гости. Добиралась общественным транспортом, с пересадками.
За то время, что мы не виделись, баба Шура сильно постарела. Сгорбилась. Лицо ее потемнело. Трясущимися скрюченными пальцами из кармана, затертого черного пальто, она достала горсть сухих просфор.
— Баба Шура, не надо, — поспешно отвела я ее руку. — У нас конфеты есть.
— Зачем ты ехала в такую даль, у тебя же сил нет? — поругала ее мама.
Няня появилась не во время, некстати. Кажется, мы ждали гостей. Или были заняты какими-то делами. Заняты собой. Вспоминаю неловкость той ситуации, и мне становится стыдно. Стыдно за себя. За то, что отвела руку, за то, что не сказала нужных слов. С тех пор баба Шура к нам не приезжала.
Спустя пару лет после того случая я пришла навестить няню. Переступила порог знакомой комнаты и не узнала своих воспоминаний. А баба Шура не узнала меня. Она почти ослепла. Но по-прежнему старалась быть гостеприимной. Полезла в комод за конфетами, где среди вороха фотографий вдруг мелькнул мой детский снимок.
— Баба Шура, это ж я!
— Нет, ошибаешься, на карточке совсем другая девочка. И она принялась рассказывать про меня и мою семью. И говорила с такой нежностью и любовью, как о родных.
— Заходи еще, мне одиноко, — призналась няня на пороге квартиры, прощаясь со мной.
Я накрыла ее маленькие, морщинистые, добрые руки своими ладонями.
Больше нам не суждено было свидеться.
Через полгода в ее квартире жили незнакомые люди. А с подоконника исчезли цветы.
