The Possessed: Bilingual Edition (English – Russian)

Garnett

PART I

Часть первая

"Strike me dead, the track has vanished, Well, what now? We've lost the way,

Хоть убей, следа не видно, Сбились мы, что делать нам?

Demons have bewitched our horses, Led us in the wilds astray.

В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам.

"What a number! Whither drift they? What's the mournful dirge they sing?

Сколько их, куда их гонят, Что так жалобно поют?

Do they hail a witch's marriage Or a goblin's burying? "

Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?

A.Pushkin.

А.Пушкин

"And there was one herd of many swine feeding on this mountain; and they besought him that he would suffer them to enter into them.

Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них.

And he suffered them.

Он позволил им.

"Then went the devils out of the man and entered into the swine; and the herd ran violently down a steep place into the lake and were choked.

Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло.

"When they that fed them saw what was done, they fled, and went and told it in the city and in the country.

Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням.

Then they went out to see what was done; and came to Jesus and found the man, out of whom the devils were departed, sitting at the feet of Jesus, clothed and in his right mind; and they were afraid.

И вышли жителисмотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся.

Luke, ch. viii.

32-37.

Евангелие от Луки.

Глава VIII, 32—36.

CHAPTER I. INTRODUCTORY: SOME DETAILS OF THE BIOGRAPHY OF THAT HIGHLY RESPECTED GENTLEMAN STEPAN TROFIMOVITCH VERHOVENSKY.

Глава первая - Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского

IN UNDERTAKING to describe the recent and strange incidents in our town, till lately wrapped in uneventful obscurity, I find myself forced in absence of literary skill to begin my story rather far back, that is to say, with certain biographical details concerning that talented and highly-esteemed gentleman, Stepan Trofimovitch Verhovensky.

Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском.

I trust that these details may at least serve as an introduction, while my projected story itself will come later.

Пусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди.

I will say at once that Stepan Trofimovitch had always filled a particular rôle among us, that of the progressive patriot, so to say, and he was passionately fond of playing the part—so much so that I really believe he could not have existed without it.

Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти, — так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог.

Not that I would put him on a level with an actor at a theatre, God forbid, for I really have a respect for him.

Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более что сам его уважаю.

This may all have been the effect of habit, or rather, more exactly of a generous propensity he had from his earliest years for indulging in an agreeable day-dream in which he figured as a picturesque public character.

Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке.

He fondly loved, for instance, his position as a persecuted man and, so to speak, an exile.

Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного».

There is a sort of traditional glamour about those two little words that fascinated him once for all and, exalting him gradually in his own opinion, raised him in the course of years to a lofty pedestal very gratifying to vanity.

В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала.

In an English satire of the last century, Gulliver, returning from the land of the Lilliputians where the people were only three or four inches high, had grown so accustomed to consider himself a giant among them, that as he walked along the streets of London he could not help crying out to carriages and passers-by to be careful and get out of his way for fear he should crush them, imagining that they were little and he was still a giant.

В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.

He was laughed at and abused for it, and rough coachmen even lashed at the giant with their whips. But was that just?

За это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли?

What may not be done by habit?

Чего не может сделать привычка?

Habit had brought Stepan Trofimovitch almost to the same position, but in a more innocent and inoffensive form, if one may use such expressions, for he was a most excellent man.

Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек.

I am even inclined to suppose that towards the end he had been entirely forgotten everywhere; but still it cannot be said that his name had never been known.

Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали.

It is beyond question that he had at one time belonged to a certain distinguished constellation of celebrated leaders of the last generation, and at one time—though only for the briefest moment—his name was pronounced by many hasty persons of that day almost as though it were on a level with the names of Tchaadaev, of Byelinsky, of Granovsky, and of Herzen, who had only just begun to write abroad.

Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, — впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, — его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена.

But Stepan Trofimovitch's activity ceased almost at the moment it began, owing, so to say, to a vortex of combined circumstances.

Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, — так сказать, от «вихря сошедшихся обстоятельств».

And would you believe it?

И что же?

It turned out afterwards that there had been no vortex and even no circumstances, at least in that connection.

Не только «вихря», но даже и «обстоятельств» совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае.

I only learned the other day to my intense amazement, though on the most unimpeachable authority, that Stepan Trofimovitch had lived among us in our province not as an exile as we were accustomed to believe, and had never even been under police supervision at all.

Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.

Such is the force of imagination!

Какова же после этого сила собственного воображения!

All his life he sincerely believed that in certain spheres he was a constant cause of apprehension, that every step he took was watched and noted, and that each one of the three governors who succeeded one another during twenty years in our province came with special and uneasy ideas concerning him, which had, by higher powers, been impressed upon each before everything else, on receiving the appointment.

Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.

Had anyone assured the honest man on the most irrefutable grounds that he had nothing to be afraid of, he would certainly have been offended.

Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся.

Yet Stepan Trofimovitch was a most intelligent and gifted man, even, so to say, a man of science, though indeed, in science... well, in fact he had not done such great things in science. I believe indeed he had done nothing at all.

А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.

But that's very often the case, of course, with men of science among us in Russia.

Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается.

He came back from abroad and was brilliant in the capacity of lecturer at the university, towards the end of the forties.

Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре университета уже в самом конце сороковых годов.

He only had time to deliver a few lectures, I believe they were about the Arabs; he maintained, too, a brilliant thesis on the political and Hanseatic importance of the German town Hanau, of which there was promise in the epoch between 1413 and 1428, and on the special and obscure reasons why that promise was never fulfilled.

Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.

This dissertation was a cruel and skilful thrust at the Slavophils of the day, and at once made him numerous and irreconcilable enemies among them.

Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов.

Later on—after he had lost his post as lecturer, however—he published (by way of revenge, so to say, and to show them what a man they had lost) in a progressive monthly review, which translated Dickens and advocated the views of George Sand, the beginning of a very profound investigation into the causes, I believe, of the extraordinary moral nobility of certain knights at a certain epoch or something of that nature.

Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать (так сказать, в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшего исследования — кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде.

Some lofty and exceptionally noble idea was maintained in it, anyway.

По крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль.

It was said afterwards that the continuation was hurriedly forbidden and even that the progressive review had to suffer for having printed the first part.

Говорили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину.

That may very well have been so, for what was not possible in those days?

Очень могло это быть, потому что чего тогда не было?

Though, in this case, it is more likely that there was nothing of the kind, and that the author himself was too lazy to conclude his essay.

Но в данном случае вероятнее, что ничего не было и что автор сам поленился докончить исследование.

He cut short his lectures on the Arabs because, somehow and by someone (probably one of his reactionary enemies) a letter had been seized giving an account of certain circumstances, in consequence of which someone had demanded an explanation from him.

Прекратил же он свои лекции об аравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то (очевидно, из ретроградных врагов его) письмо к кому-то с изложением каких-то «обстоятельств», вследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений.

I don't know whether the story is true, but it was asserted that at the same time there was discovered in Petersburg a vast, unnatural, and illegal conspiracy of thirty people which almost shook society to its foundations.

Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.

It was said that they were positively on the point of translating Fourier.

Говорили, что будто бы они собирались переводить самого Фурье.

As though of design a poem of Stepan Trofimovitch's was seized in Moscow at that very time, though it had been written six years before in Berlin in his earliest youth, and manuscript copies had been passed round a circle consisting of two poetical amateurs and one student.

Как нарочно, в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.

This poem is lying now on my table. No longer ago than last year I received a recent copy in his own handwriting from Stepan Trofimovitch himself, signed by him, and bound in a splendid red leather binding.

Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете.

It is not without poetic merit, however, and even a certain talent. It's strange, but in those days (or to be more exact, in the thirties) people were constantly composing in that style.

Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то есть, вернее, в тридцатых годах) в этом роде часто пописывали.

I find it difficult to describe the subject, for I really do not understand it.

Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю.

It is some sort of an allegory in lyrical-dramatic form, recalling the second part of Faust.

Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть «Фауста».

The scene opens with a chorus of women, followed by a chorus of men, then a chorus of incorporeal powers of some sort, and at the end of all a chorus of spirits not yet living but very eager to come to life.

Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить.

All these choruses sing about something very indefinite, for the most part about somebody's curse, but with a tinge of the higher humour.

Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора.

But the scene is suddenly changed.

Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то

There begins a sort of festival of life at which even insects sing, a tortoise comes on the scene with certain sacramental Latin words, and even, if I remember aright, a mineral sings about something that is a quite inanimate object.

«Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный.

In fact, they all sing continually, or if they converse, it is simply to abuse one another vaguely, but again with a tinge of higher meaning.

Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения.

At last the scene is changed again; a wilderness appears, and among the rocks there wanders a civilized young man who picks and sucks certain herbs. Asked by a fairy why he sucks these herbs, he answers that, conscious of a superfluity of life in himself, he seeks forgetfulness, and finds it in the juice of these herbs, but that his great desire is to lose his reason at once (a desire possibly superfluous).

Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее).

Then a youth of indescribable beauty rides in on a black steed, and an immense multitude of all nations follow him.

Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов.

The youth represents death, for whom all the peoples are yearning.

Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут.

And finally, in the last scene we are suddenly shown the Tower of Babel, and certain athletes at last finish building it with a song of new hope, and when at length they complete the topmost pinnacle, the lord (of Olympia, let us say) takes flight in a comic fashion, and man, grasping the situation and seizing his place, at once begins a new life with new insight into things.

И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей.

Well, this poem was thought at that time to be dangerous.

Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною.

Last year I proposed to Stepan Trofimovitch to publish it, on the ground of its perfect harmlessness nowadays, but he declined the suggestion with evident dissatisfaction.

Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием.

My view of its complete harmlessness evidently displeased him, and I even ascribe to it a certain coldness on his part, which lasted two whole months.

Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца.

And what do you think?

И что же?

Suddenly, almost at the time I proposed printing it here, our poem was published abroad in a collection of revolutionary verse, without the knowledge of Stepan Trofimovitch.

Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.

He was at first alarmed, rushed to the governor, and wrote a noble letter in self-defence to Petersburg. He read it to me twice, but did not send it, not knowing to whom to address it.

Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать.

In fact he was in a state of agitation for a whole month, but I am convinced that in the secret recesses of his heart he was enormously flattered.

Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно.

He almost took the copy of the collection to bed with him, and kept it hidden under his mattress in the daytime; he positively would not allow the women to turn his bed, and although he expected every day a telegram, he held his head high.

Он чуть не спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока.

No telegram came.

Телеграммы никакой не пришло.

Then he made friends with me again, which is a proof of the extreme kindness of his gentle and unresentful heart.

Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца.

II

II

Of course I don't assert that he had never suffered for his convictions at all, but I am fully convinced that he might have gone on lecturing on his Arabs as long as he liked, if he had only given the necessary explanations.

Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения.

But he was too lofty, and he proceeded with peculiar haste to assure himself that his career was ruined forever by the vortex of circumstance.

Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю его жизнь «вихрем обстоятельств».

And if the whole truth is to be told the real cause of the change in his career was the very delicate proposition which had been made before and was then renewed by Varvara Petrovna Stavrogin, a lady of great wealth, the wife of a lieutenant-general, that he should undertake the education and the whole intellectual development of her only son in the capacity of a superior sort of teacher and friend, to say nothing of a magnificent salary.

А если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении.

This proposal had been made to him the first time in Berlin, at the moment when he was first left a widower.

Предложение это было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в то самое время, когда он в первый раз овдовел.

His first wife was a frivolous girl from our province, whom he married in his early and unthinking youth, and apparently he had had a great deal of trouble with this young person, charming as she was, owing to the lack of means for her support; and also from other, more delicate, reasons.

Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по другим, отчасти уже деликатным причинам.

She died in Paris after three years' separation from him, leaving him a son of five years old; the fruit of our first, joyous, and unclouded love, were the words the sorrowing father once let fall in my presence.

Она скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.

The child had, from the first, been sent back to Russia, where he was brought up in the charge of distant cousins in some remote region.

Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши.

Stepan Trofimovitch had declined Varvara Petrovna's proposal on that occasion and had quickly married again, before the year was over, a taciturn Berlin girl, and, what makes it more strange, there was no particular necessity for him to do so.

Степан Трофимович отклонил тогдашнее предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньше году, на одной неразговорчивой берлинской немочке и, главное, без всякой особенной надобности.

But apart from his marriage there were, it appears, other reasons for his declining the situation. He was tempted by the resounding fame of a professor, celebrated at that time, and he, in his turn, hastened to the lecturer's chair for which he had been preparing himself, to try his eagle wings in flight.

Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.

But now with singed wings he naturally remembered the proposition which even then had made him hesitate.

И вот теперь, уже с опаленными крыльями, он, естественно, вспомнил о предложении, которое еще и прежде колебало его решение.

The sudden death of his second wife, who did not live a year with him, settled the matter decisively.

Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей с ним и году, устроила всё окончательно.

To put it plainly it was all brought about by the passionate sympathy and priceless, so to speak, classic friendship of Varvara Petrovna, if one may use such an expression of friendship.

Скажу прямо: всё разрешилось пламенным участием и драгоценною, так сказать классическою, дружбой к нему Варвары Петровны, если только так можно о дружбе выразиться.

He flung himself into the arms of this friendship, and his position was settled for more than twenty years.

Он бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось с лишком на двадцать лет.

I use the expression flung himself into the arms of, but God forbid that anyone should fly to idle and superfluous conclusions. These embraces must be understood only in the most loftily moral sense.

Я употребил выражение «бросился в объятия», но сохрани бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом высоконравственном смысле.

The most refined and delicate tie united these two beings, both so remarkable, forever.

Самая тонкая и самая деликатнейшая связь соединила эти два столь замечательные существа навеки.

The post of tutor was the more readily accepted too, as the property—a very small one—left to Stepan Trofimovitch by his first wife was close to Skvoreshniki, the Stavrogins' magnificent estate on the outskirts of our provincial town.

Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся после первой супруги Степана Трофимовича, — очень маленькое, — приходилось совершенно рядом со Скворешниками, великолепным подгородным имением Ставрогиных в нашей губернии.

Besides, in the stillness of his study, far from the immense burden of university work, it was always possible to devote himself to the service of science, and to enrich the literature of his country with erudite studies.

К тому же всегда возможно было, в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.

These works did not appear. But on the other hand it did appear possible to spend the rest of his life, more than twenty years, a reproach incarnate, so to speak, to his native country, in the words of a popular poet:

Исследований не оказалось; но зато оказалось возможным простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так сказать, «воплощенной укоризной» пред отчизной, по выражению народного поэта:

Reproach incarnate thou didst stand Erect before thy Fatherland, O Liberal idealist!

Воплощенной укоризною ……………………………………… Ты стоял перед отчизною, Либерал-идеалист.

But the person to whom the popular poet referred may perhaps have had the right to adopt that pose for the rest of his life if he had wished to do so, though it must have been tedious.

Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть, и имело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы того захотело, хотя это и скучно.

Our Stepan Trofimovitch was, to tell the truth, only an imitator compared with such people; moreover, he had grown weary of standing erect and often lay down for a while.

Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал на боку.

But, to do him justice, the incarnation of reproach was preserved even in the recumbent attitude, the more so as that was quite sufficient for the province.

Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, — надо отдать справедливость, тем более что для губернии было и того достаточно.

You should have seen him at our club when he sat down to cards.

Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за карты.

His whole figure seemed to exclaim

Весь вид его говорил:

"Cards!

«Карты!

Me sit down to whist with you!

Я сажусь с вами в ералаш!

Is it consistent?

Разве это совместно?

Who is responsible for it?

Кто ж отвечает за это?

Who has shattered my energies and turned them to whist?

Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш?

Ah, perish, Russia! " and he would majestically trump with a heart.

Э, погибай Россия!» — и он осанисто козырял с червей.

And to tell the truth he dearly loved a game of cards, which led him, especially in later years, into frequent and unpleasant skirmishes with Varvara Petrovna, particularly as he was always losing.

А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за что, и особенно в последнее время, имел частые и неприятные стычки с Варварой Петровной, тем более что постоянно проигрывал.

But of that later.

Но об этом после.

I will only observe that he was a man of tender conscience (that is, sometimes) and so was often depressed.

Замечу лишь, что это был человек даже совестливый (то есть иногда), а потому часто грустил.

In the course of his twenty years' friendship with Varvara Petrovna he used regularly, three or four times a year, to sink into a state of patriotic grief, as it was called among us, or rather really into an attack of spleen, but our estimable Varvara Petrovna preferred the former phrase.

В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.

Of late years his grief had begun to be not only patriotic, but at times alcoholic too; but Varvara Petrovna's alertness succeeded in keeping him all his life from trivial inclinations.

Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всех тривиальных наклонностей.

And he needed someone to look after him indeed, for he sometimes behaved very oddly: in the midst of his exalted sorrow he would begin laughing like any simple peasant.

Да он и нуждался в няньке, потому что становился иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.

There were moments when he began to take a humorous tone even about himself.

Находили минуты, что даже о самом себе начинал выражаться в юмористическом смысле.

But there was nothing Varvara Petrovna dreaded so much as a humorous tone.

Но ничего так не боялась Варвара Петровна, как юмористического смысла.

She was a woman of the classic type, a female Mæcenas, invariably guided only by the highest considerations.

Это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений.

The influence of this exalted lady over her poor friend for twenty years is a fact of the first importance.

Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга.

I shall need to speak of her more particularly, which I now proceed to do.

О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю.

III

III

There are strange friendships. The two friends are always ready to fly at one another, and go on like that all their lives, and yet they cannot separate.

Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут.

Parting, in fact, is utterly impossible. The one who has begun the quarrel and separated will be the first to fall ill and even die, perhaps, if the separation comes off.

Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.

I know for a positive fact that several times Stepan Trofimovitch has jumped up from the sofa and beaten the wall with his fists after the most intimate and emotional tête-à-tête with Varvara Petrovna.

Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.

This proceeding was by no means an empty symbol; indeed, on one occasion, he broke some plaster off the wall.

Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку.

It may be asked how I come to know such delicate details.

Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность?

What if I were myself a witness of it?

А что, если я сам бывал свидетелем?

What if Stepan Trofimovitch himself has, on more than one occasion, sobbed on my shoulder while he described to me in lurid colours all his most secret feelings. (And what was there he did not say at such times!) But what almost always happened after these tearful outbreaks was that next day he was ready to crucify himself for his ingratitude. He would send for me in a hurry or run over to see me simply to assure me that Varvara Petrovna was an angel of honour and delicacy, while he was very much the opposite.

Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное».

He did not only run to confide in me, but, on more than one occasion, described it all to her in the most eloquent letter, and wrote a full signed confession that no longer ago than the day before he had told an outsider that she kept him out of vanity, that she was envious of his talents and erudition, that she hated him and was only afraid to express her hatred openly, dreading that he would leave her and so damage her literary reputation, that this drove him to self-contempt, and he was resolved to die a violent death, and that he was waiting for the final word from her which would decide everything, and so on and so on in the same style.

Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.

You can fancy after this what an hysterical pitch the nervous outbreaks of this most innocent of all fifty-year-old infants sometimes reached!

Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев!

I once read one of these letters after some quarrel between them, arising from a trivial matter, but growing venomous as it went on.

Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению.

I was horrified and besought him not to send it.

Я ужаснулся и умолял не посылать письма.

I must... more honourable... duty... I shall die if I don't confess everything, everything! he answered almost in delirium, and he did send the letter.

— Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей во всем, во всем! — отвечал он чуть не в горячке и послал-таки письмо.

That was the difference between them, that Varvara Petrovna never would have sent such a letter.

В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма.

It is true that he was passionately fond of writing, he wrote to her though he lived in the same house, and during hysterical interludes he would write two letters a day.

Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день.

I know for a fact that she always read these letters with the greatest attention, even when she received two a day, and after reading them she put them away in a special drawer, sorted and annotated; moreover, she pondered them in her heart.

Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем.

But she kept her friend all day without an answer, met him as though there were nothing the matter, exactly as though nothing special had happened the day before.

Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.

By degrees she broke him in so completely that at last he did not himself dare to allude to what had happened the day before, and only glanced into her eyes at times.

Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза.

But she never forgot anything, while he sometimes forgot too quickly, and encouraged by her composure he would not infrequently, if friends came in, laugh and make jokes over the champagne the very same day.

Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели.

With what malignancy she must have looked at him at such moments, while he noticed nothing!

С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал!

Perhaps in a week's time, a month's time, or even six months later, chancing to recall some phrase in such a letter, and then the whole letter with all its attendant circumstances, he would suddenly grow hot with shame, and be so upset that he fell ill with one of his attacks of summer cholera.

Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины.

These attacks of a sort of summer cholera were, in some cases, the regular consequence of his nervous agitations and were an interesting peculiarity of his physical constitution.

Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении.

No doubt Varvara Petrovna did very often hate him. But there was one thing he had not discerned up to the end: that was that he had become for her a son, her creation, even, one may say, her invention; he had become flesh of her flesh, and she kept and supported him not simply from envy of his talents.

Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».

And how wounded she must have been by such suppositions!

И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями!

An inexhaustible love for him lay concealed in her heart in the midst of continual hatred, jealousy, and contempt.

В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения.

She would not let a speck of dust fall upon him, coddled him up for twenty-two years, would not have slept for nights together if there were the faintest breath against his reputation as a poet, a learned man, and a public character.

Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля.

She had invented him, and had been the first to believe in her own invention.

Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала.

He was, after a fashion, her day-dream.... But in return she exacted a great deal from him, sometimes even slavishness.

Он был нечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства.

It was incredible how long she harboured resentment.

Злопамятна же была до невероятности.

I have two anecdotes to tell about that.

Кстати уж расскажу два анекдота.

IV

IV

On one occasion, just at the time when the first rumours of the emancipation of the serfs were in the air, when all Russia was exulting and making ready for a complete regeneration, Varvara Petrovna was visited by a baron from Petersburg, a man of the highest connections, and very closely associated with the new reform.

Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.

Varvara Petrovna prized such visits highly, as her connections in higher circles had grown weaker and weaker since the death of her husband, and had at last ceased altogether.

Варвара Петровна чрезвычайно ценила подобные посещения, потому что связи ее в обществе высшем, по смерти ее супруга, всё более и более ослабевали, под конец и совсем прекратились.

The baron spent an hour drinking tea with her.

Барон просидел у нее час и кушал чай.

There was no one else present but Stepan Trofimovitch, whom Varvara Petrovna invited and exhibited.

Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила.

The baron had heard something about him before or affected to have done so, but paid little attention to him at tea.

Барон о нем кое-что даже слышал и прежде или сделал вид, что слышал, но за чаем мало к нему обращался.

Stepan Trofimovitch of course was incapable of making a social blunder, and his manners were most elegant.

Разумеется, Степан Трофимович в грязь себя ударить не мог, да и манеры его были самые изящные.

Though I believe he was by no means of exalted origin, yet it happened that he had from earliest childhood been brought up in a Moscow household—of high rank, and consequently was well bred. He spoke French like a Parisian.

Хотя происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был с самого малолетства в одном знатном доме в Москве и, стало быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.

Thus the baron was to have seen from the first glance the sort of people with whom Varvara Petrovna surrounded herself, even in provincial seclusion.

Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в губернском уединении.

But things did not fall out like this.

Вышло, однако, не так.

When the baron positively asserted the absolute truth of the rumours of the great reform, which were then only just beginning to be heard, Stepan Trofimovitch could not contain himself, and suddenly shouted Hurrah! and even made some gesticulation indicative of delight.

Когда барон подтвердил положительно совершенную достоверность только что разнесшихся тогда первых слухов о великой реформе, Степан Трофимович вдруг не вытерпел и крикнул ура! и даже сделал рукой какой-то жест, изображавший восторг.

His ejaculation was not over-loud and quite polite, his delight was even perhaps premeditated, and his gesture purposely studied before the looking-glass half an hour before tea. But something must have been amiss with it, for the baron permitted himself a faint smile, though he, at once, with extraordinary courtesy, put in a phrase concerning the universal and befitting emotion of all Russian hearts in view of the great event.

Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.

Shortly afterwards he took his leave and at parting did not forget to hold out two fingers to Stepan Trofimovitch.

Затем скоро уехал и, уезжая, не забыл протянуть и Степану Трофимовичу два пальца.

On returning to the drawing-room Varvara Petrovna was at first silent for two or three minutes, and seemed to be looking for something on the table. Then she turned to Stepan Trofimovitch, and with pale face and flashing eyes she hissed in a whisper:

Возвратясь в гостиную, Варвара Петровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдруг обернулась к Степану Трофимовичу и, бледная, со сверкающими глазами, процедила шепотом:

I shall never forgive you for that!

— Я вам этого никогда не забуду!

Next day she met her friend as though nothing had happened, she never referred to the incident, but thirteen years afterwards, at a tragic moment, she recalled it and reproached him with it, and she turned pale, just as she had done thirteen years before.

На другой день она встретилась со своим другом как ни в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела, как и тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала.

Only twice in the course of her life did she say to him:

Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему:

I shall never forgive you for that!

«Я вам этого никогда не забуду!»

The incident with the baron was the second time, but the first incident was so characteristic and had so much influence on the fate of Stepan Trofimovitch that I venture to refer to that too.

Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.

It was in 1855, in spring-time, in May, just after the news had reached Skvoreshniki of the death of Lieutenant-General Stavrogin, a frivolous old gentleman who died of a stomach ailment on the way to the Crimea, where he was hastening to join the army on active service.

Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце, именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.

Varvara Petrovna was left a widow and put on deep mourning.

Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур.

She could not, it is true, deplore his death very deeply, since, for the last four years, she had been completely separated from him owing to incompatibility of temper, and was giving him an allowance. (The Lieutenant-General himself had nothing but one hundred and fifty serfs and his pay, besides his position and his connections. All the money and Skvoreshniki belonged to Varvara Petrovna, the only daughter of a very rich contractor.) Yet she was shocked by the suddenness of the news, and retired into complete solitude.

Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре года жила с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион. (У самого генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ и жалованье, кроме того знатность и связи; а всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.) Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалилась в полное уединение.

Stepan Trofimovitch, of course, was always at her side.

Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно.

May was in its full beauty. The evenings were exquisite.

Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные.

The wild cherry was in flower.

Зацвела черемуха.

The two friends walked every evening in the garden and used to sit till nightfall in the arbour, and pour out their thoughts and feelings to one another.

Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночи в беседке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли.

They had poetic moments.

Минуты бывали поэтические.

Under the influence of the change in her position Varvara Petrovna talked more than usual.

Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей говорила больше обыкновенного.

She, as it were, clung to the heart of her friend, and this continued for several evenings.

Она как бы льнула к сердцу своего друга, и так продолжалось несколько вечеров.

A strange idea suddenly came over Stepan Trofimovitch:

Одна странная мысль вдруг осенила Степана Трофимовича:

Was not the inconsolable widow reckoning upon him, and expecting from him, when her mourning was over, the offer of his hand?

«Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?»

A cynical idea, but the very loftiness of a man's nature sometimes increases a disposition to cynical ideas if only from the many-sidedness of his culture.

Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям, уже по одной только многосторонности развития.

He began to look more deeply into it, and thought it seemed like it.

Он стал вникать и нашел, что походило на то.

He pondered:

Он задумался:

Her fortune is immense, of course, but... Varvara Petrovna certainly could not be called a beauty. She was a tall, yellow, bony woman with an extremely long face, suggestive of a horse.

«Состояние огромное, правда, но…» Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим что-то лошадиное.

Stepan Trofimovitch hesitated more and more, he was tortured by doubts, he positively shed tears of indecision once or twice (he wept not infrequently).

Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучился сомнениями, даже всплакнул раза два от нерешимости (плакал он довольно часто).

In the evenings, that is to say in the arbour, his countenance involuntarily began to express something capricious and ironical, something coquettish and at the same time condescending.

По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное.

This is apt to happen as it were by accident, and the more gentlemanly the man the more noticeable it is.

Это как-то нечаянно, невольно делается, и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее.

Goodness only knows what one is to think about it, but it's most likely that nothing had begun working in her heart that could have fully justified Stepan Trofimovitch's suspicions.

Бог знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича.

Moreover, she would not have changed her name, Stavrogin, for his name, famous as it was.

Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное.

Perhaps there was nothing in it but the play of femininity on her side; the manifestation of an unconscious feminine yearning so natural in some extremely feminine types.

Может быть, была всего только одна лишь женственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях.

However, I won't answer for it; the depths of the female heart have not been explored to this day.

Впрочем, не поручусь; неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня!

But I must continue.

Но продолжаю.

It is to be supposed that she soon inwardly guessed the significance of her friend's strange expression; she was quick and observant, and he was sometimes extremely guileless.

Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное выражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен.

But the evenings went on as before, and their conversations were just as poetic and interesting.

Но вечера шли по-прежнему, и разговоры были так же поэтичны и интересны.

And behold on one occasion at nightfall, after the most lively and poetical conversation, they parted affectionately, warmly pressing each other's hands at the steps of the lodge where Stepan Trofimovitch slept.

И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного и поэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович.

Every summer he used to move into this little lodge which stood adjoining the huge seignorial house of Skvoreshniki, almost in the garden.

Каждое лето он перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного барского дома Скворешников.

He had only just gone in, and in restless hesitation taken a cigar, and not having yet lighted it, was standing weary and motionless before the open window, gazing at the light feathery white clouds gliding around the bright moon, when suddenly a faint rustle made him start and turn round.

Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще не успев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном, приглядываясь к легким, как пух, белым облачкам, скользившим вокруг ясного месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться.

Varvara Petrovna, whom he had left only four minutes earlier, was standing before him again.

Пред ним опять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего только четыре минуты назад.

Her yellow face was almost blue. Her lips were pressed tightly together and twitching at the corners.

Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям.

For ten full seconds she looked him in the eyes in silence with a firm relentless gaze, and suddenly whispered rapidly:

Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым взглядом и вдруг прошептала скороговоркой:

I shall never forgive you for this!

— Я никогда вам этого не забуду!

When, ten years later, Stepan Trofimovitch, after closing the doors, told me this melancholy tale in a whisper, he vowed that he had been so petrified on the spot that he had not seen or heard how Varvara Petrovna had disappeared.

Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара Петровна исчезла.

As she never once afterwards alluded to the incident and everything went on as though nothing had happened, he was all his life inclined to the idea that it was all an hallucination, a symptom of illness, the more so as he was actually taken ill that very night and was indisposed for a fortnight, which, by the way, cut short the interviews in the arbour.

Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.

But in spite of his vague theory of hallucination he seemed every day, all his life, to be expecting the continuation, and, so to say, the dénouement of this affair.

Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события.

He could not believe that that was the end of it!

Он не верил, что оно так и кончилось!

And if so he must have looked strangely sometimes at his friend.

А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.

V

V

She had herself designed the costume for him which he wore for the rest of his life.

Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил всю свою жизнь.

It was elegant and characteristic; a long black frock-coat, buttoned almost to the top, but stylishly cut; a soft hat (in summer a straw hat) with a wide brim, a white batiste cravat with a full bow and hanging ends, a cane with a silver knob; his hair flowed on to his shoulders.

Костюм был изящен и характерен: длиннополый черный сюртук, почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (летом соломенная) с широкими полями; галстук белый, батистовый, с большим узлом и висячими концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч.

It was dark brown, and only lately had begun to get a little grey.

Он был темно-рус, и волосы его только в последнее время начали немного седеть.

He was clean-shaven.

Усы и бороду он брил.

He was said to have been very handsome in his youth.

Говорят, в молодости он был чрезвычайно красив собой.

And, to my mind, he was still an exceptionally impressive figure even in old age.

Но, по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен.

Besides, who can talk of old age at fifty-three?

Да и какая же старость в пятьдесят три года?

From his special pose as a patriot, however, he did not try to appear younger, but seemed rather to pride himself on the solidity of his age, and, dressed as described, tall and thin with flowing hair, he looked almost like a patriarch, or even more like the portrait of the poet Kukolnik, engraved in the edition of his works published in 1830 or thereabouts. This resemblance was especially striking when he sat in the garden in summertime, on a seat under a bush of flowering lilac, with both hands propped on his cane and an open book beside him, musing poetically over the setting sun.

Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.

In regard to books I may remark that he came in later years rather to avoid reading.

Насчет книг замечу, что под конец он стал как-то удаляться от чтения.

But that was only quite towards the end.

Впрочем, это уж под самый конец.

The papers and magazines ordered in great profusion by Varvara Petrovna he was continually reading.

Газеты и журналы, выписываемые Варварой Петровной во множестве, он читал постоянно.

He never lost interest in the successes of Russian literature either, though he always maintained a dignified attitude with regard to them.

Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не теряя своего достоинства.

He was